— Так, — сказал он, багровея, — виновник торжества. Прошу к нашему шалашу.
Он по-хозяйски распахнул редакторскую дверь и запустил Савельева в тесный кабинет, где, казалось, все еще витали вдоль стен флюиды разноса.
— Любуйтесь, — сказал поисковик. — Сам пришел.
— Я, собственно, — начал Савельев, но не знал, как продолжать. За два часа сидения в предбаннике он мысленно произнес несколько возмущенных монологов о том, как недопустимо обзывать честного человека, кандидата в мастера и безупречного специалиста, городским посмешищем, но тут он наткнулся на безумный, умоляющий взгляд редактора и понял, что заварившаяся каша серьезней личных амбиций.
— Ты, собственно, — передразнил поисковик с такой злобой, что Савельев окончательно перестал что-либо понимать. — Глядите на него. Он всех нашел. Голодные медведи. Ты знаешь, радийщик гребаный, какие ты вообще нажал кнопки? Ты понимаешь, кто теперь сюда поедет?
— Не понимаю, — сказал Савельев, чувствуя, что у него предательски задрожало веко.
— Ты… — прохрипел поисковик и задохнулся. — Тебе сказано было вообще рот не открывать?
— Но там люди, — попытался объяснить Савельев.
— Люди! — заорал поисковик. — Если там люди, то значит, так надо, дерево! Понял ты? Тебе почем знать, зачем там люди, ты вообще кто такой? Мутить тут! Ты принял херню на своем пылесосе, теперь в Москве на ушах стоят! Специалисты искали, не нашли, добровольцы искали, не нашли, теперь ты, рыло! Мышь бежала, хвостиком махнула! Люди ходили, штаб работал, одних облетов было сколько! В тех краях, где колхоз твой бывший, сейчас от людей не протолкнешься, грибники, ягодники. Если б там кто был или что лежало, они бы сто раз нашли. По рекам рыболовы сидят, что, не нашли бы? У меня спасатели три недели искали: не спали, ходили, летали, не ели, не пили вообще! Теперь добровольцы пойдут, нах, за каждого мне отвечать, нах, руки-ноги поломают, нах! Я лично, лично буду следить, чтобы тебя освидетельствовали. Я весь психдиспансер к тебе пришлю. Я посмотрю еще у тебя наркотики. Гнида. Услышал он. И этого вашего, — он обратился к редактору, — вашего Тихонова этого, я тоже прослежу, чтобы духу его! Чтобы он сапожником тут не мог устроиться! И если еще хоть слово про это… еще хоть звук мне про этот самолет! Я этот ваш глобус, — он схватил с полки символ редакции, изготовленный из уральских самоцветов, — этот ваш глобус я засуну так, что десять человек не выковыряют! Поняли? А тебе, — снова обратился он к Савельеву, — я рацию твою туда же, и если ты еще кому-то… понял? Пошел вон отсюда! — И Савельев, покорно, словно под гипнозом, покидая кабинет и ничего не поняв во всей этой безумной словесной пурге, успел заметить, как главный бросает под язык таблетку нитроглицерина.
Просто так уйти после этого феерического разноса было нельзя. Савельев пошел к Тихонову, который спокойно, даже меланхолично освобождал рабочее место от следов своего пребывания. Коллеги занимались своими делами, стараясь не смотреть на зачумленного.
— Вас что… погнали? — не веря глазам, тихо спросил Савельев.
— Слава богу! — с трагической бодростью отвечал Тихонов. — Сам бы долго еще терпел, а тут хоть какая-то перемена в жизни.
— Это все за сигналы?
— А за все. — Тихонов выгребал из ящиков старые письма, отложенные для ответа или командировки, да так и забытые; в любом редакционном столе этого хлама завались. Вообще, когда начинаешь освобождать рабочее место, всегда немного репетируешь собственную смерть и разбор завалов, которые от тебя останутся: жалкие вещи, лишенные всякой ценности, хранимые бог весть для чего инструкции, квитанции, записки, — в такие минуты с особенной остротой понимаешь, что вся твоя жизнь была процессом накопления мусора, стружки, которую ты снимал с неведомой детали, но теперь станок умолк навеки, и что ты выточил? Тихонов был настроен меланхолически. Он сам не ожидал, что увольнение из «Глобуса» произведет на него столь странное впечатление. Не было ни тревоги о будущем трудоустройстве, ни злобы на главного, который с таким необъяснимым испугом выстлался под рядового силовичка, — а только легкая озадаченность от ничтожности итога, который внезапно пришлось подводить. Тихонов проработал тут три года, и от всех этих лет осталась куча никому не нужных заметок да несколько десятков чужих писем с безграмотными воплями о помощи, на которые он собирался отреагировать, в душе отлично зная, что ничего сделать не сможет. Он только не решил еще для себя, всякая ли журналистская карьера так бессмысленна или лично ему так не повезло; а может, и любая жизнь с правильной точки зрения выглядит так же, и нечего ерепениться. Он сейчас как раз становился на эту правильную точку зрения.
— И вы уходите?
— Ухожу. Пойдем выпьем, — сказал Тихонов, хлопая Савельева по плечу. — Ты теперь псих, я безработный, терять нечего.
— Ничего не понимаю, — в пятый раз повторял Савельев за столом кафе «Настоящие пельмени» в ста метрах от редакции.
— А и понимать нечего, — объяснял Тихонов. — Они не нашли самолет. Ты лишний раз привлек внимание. Его вздрючили. Он пришел разбираться. Ты сам подумай. Как они будут искать? Тут «Боинг» пропадет, «Титаник» пропадет, и не найдут. В село Дристалово упала атомная бомба — хлюп, чпок! Они думали, не будет села Дристалова, а не будет атомной бомбы. И чего ему теперь делать? Он пошел редактора вздрючил. Кто крайний? Тихонов крайний. Пошел нах, Тихонов. Назавтра все забудут.
— Но так нельзя, — говорил Савельев, с некоторым ужасом смотря, как Тихонов распечатывает вторую бутылку «Зеленой марки». — Ты им должен теперь доказать.
— Что я им могу доказать? Ты сам-то веришь, что там сигналы?
— Верю я или нет, это не вопрос. Сигналы есть — они должны искать. Я не выдумал же. Он должен понимать.
— Он понимает, что ему по голове прилетело, — говорил Тихонов, криво ухмыляясь. — Ничего другого он не боится. Может, там правда всех медведи съедят, и ему ничего не будет. Но кого он может найти? Тут надо обшарить две Франции. Кто вообще знает, куда они спьяну полетели? А ты ходишь, будоражишь, теперь перепечатали. Ему надо?
— А что там люди живые мучаются, это никому, да? — спрашивал Савельев. Он почти не пил, но, как часто бывает в компаниях, опьянение собеседника распространялось и на него — он начинал говорить рублеными фразами и даже размахивать руками. — Что там женщина, может быть, умирает, ему ничего, да?
— Этой женщине туда и дорога, — доверительно сказал Тихонов. — Это такая женщина, что сама медведя съест. Записалась в ироды, теперь не вякай.
— Но тебя никуда не возьмут теперь!
— Куда-нибудь возьмут. — Тихонову и самому уже казалось, что все уладится. — Надо было, чтобы меня кто-то выпихнул из этого болота. Так что большое тебе человеческое спасибо, без шуток говорю.
— Я все равно соберу экспедицию, — сказал Савельев после паузы. — Ты как хочешь, а я с клеймом тут ходить не буду. Меня люди знают, в конце концов. Как они пойдут к врачу, если он городской сумасшедший?
— Плевать им, они вон к шаманам ходят. Мочу пить.
— Ну и радио у меня. Нет, я не буду. Я психом жить не могу. Я поеду и найду, и они увидят.
— Чего? — спросил Тихонов. — Куда ты поедешь? Сентябрь кончается, а ты в тайгу? МЧС не нашло, а ты найдешь?
— Они не верят, а я слышал, — повторил Савельев твердо. — Я знаю, где искать, а они нет.
— Ага. Ты знаешь, МЧС не знает, ты им найдешь медведей.
Разногласия эти возникли потому, что атмосфера «Настоящих пельменей» действовала на собеседников по-разному. Для Тихонова тут был дом родной, место традиционных редакционных попоек, при каждой редакции — провинциальной, да и московской, — есть забегаловка, куда все ходят сначала из-за территориальной близости, а потом в силу традиции, сплачивающей коллектив при отсутствии внятной цели и собственного лица. Чем тошнотворней эта забегаловка, тем родней. На всех, и особенно на завсегдатаев, тут орут, но и это кажется им чем-то родным, почти домашним. В «Настоящих пельменях», где пахло битками, растворимым кофе с молоком и прокисшим пивом, и ко всему этому еще примешивалась тушеная капуста, — Тихонову было уютно, и ему уже казалось, что все образуется: атмосфера привычной невыносимости всегда его грела, и от намерения радикально изменить свою жизнь ничего не оставалось. Устроится, а то еще главный остынет, а то еще он придумает радиопрограмму, и не придется никуда переезжать, и вообще из «Глобуса» регулярно кого-нибудь выгоняли, и все возвращались, потому что деваться было некуда. Савельев, напротив, никогда по таким забегаловкам не ходил, ему все здесь было отвратительно, начиная с осклизлых битков и кончая настоящими пельменями трех видов — с картошкой, сыром и в конце концов мясом; ему казалось, что все это — запах тушеной капусты, плохого пива и безнадежно нудных людей, ходящих сюда, — и есть дух настоящих пельменей, что все они тут настоящие пельмени, включая неплохого Тихонова, и что в этих пельменях утонет теперь вся его жизнь вместе с профессиональной репутацией. Ему надо было любой ценой вырваться отсюда, и лучше бы подальше, в таежную экспедицию, в колхоз имени Шестидесятилетия Октября, где его наверняка ждали полная реабилитация, триумф и Марина Лебедева.
