Короче говоря, жизнь моей героини устроилась более чем благополучно, вот только ей не следовало шагать по жизни широким шагом — чтобы не оказаться ненароком в секретных подземельях собственного подсознания, и нельзя было хохотать — слишком громкий смех мог эхом отозваться в закоулках памяти. Она не вышла замуж, хотя относилась к числу именно тех женщин, на которых мужчины охотно женятся, и это был единственный момент, в котором она стойко сопротивлялась желаниям недоумевающей матери.
— Ты что же, не хочешь иметь детей?
Алина уклонялась от ответа, не желая тревожить этим вопросом свою душу.
У нее было два или три более или менее удачных романа, потом она встретила Альбера Дюрьё, спокойного, надежного человека, предложившего ей жить вместе. Альбер занимал квартиру напротив на ее этаже, так что Алине практически не пришлось менять свои привычки. Некоторое время они ходили туда-сюда, но позже Альбер сломал перегородку, разделявшую две гостиные.
Иногда, по утрам, сидя за туалетным столиком и тщательно подкрашивая лицо, Алина замирала и долго смотрела на свое отражение в зеркале, спрашивая себя: «Ну что за черная несправедливость? Почему Альбер радуется, а я скучаю?» Где бы она ни была, что бы ни делала, ее сопровождало смутное ощущение пустоты. Алина к нему привыкла, считала естественным и почти не замечала — вот почему она практически ничего не почувствовала, когда Орланда отделился от нее.
Я совершенно сбита с толку встречей с Алиной, потому что мне почти нечего сказать о ней. Алина похожа на свою мать, как та была похожа на свою, они принадлежат к числу тех хорошо воспитанных женщин, которым в жизни очень повезло: они не получили в подарок от фей-крестных слишком больших талантов, а с теми, что им достались, прекрасно управляются. Во всяком случае, так кажется со стороны. Возможно, мне следует поблагодарить судьбу за то, что она не навязывает мне их общества: не дай Бог, пришлось бы рисовать портрет госпожи Берже-матери. В Алине, правда, есть нечто особенное, она написала выдающуюся работу о Прусте: изучив каждую строчку первой главы «Поисков», она сумела доказать, что в ней заключена квинтэссенция всего романа. Алина блистательно показывает, что глупые тетушки служат прообразом не только Вердюренши, но и одряхлевшего герцога де Германта, сидящего в кресле в гостиной Одетты, ставшей Одеттой Форшвиль и позволяющей вводить в ее дом первого встречного. Но Алина жестко ограничила свой талант рамками профессии и даже тут скряжничает: ей предложили сделать из диссертации книгу, она согласилась — Алина никогда и никому не осмеливается ответить нет, — но, конечно, ничего не предприняла.
— О Прусте так много всего написано!..
Думаю, что могу объяснить ее поведение: Алина попыталась стать такой, какой хотела видеть ее мать, а потому она не чувствует себя единственной в своем роде — хотя это неотъемлемое право каждого из нас — и не считает, что может сообщить миру нечто уникальное.
* * *
Беззастенчиво проследовав за Орландой в туалет, я оставила Алину перед поездом: она всегда садится в вагон в числе первых, чтобы занять место у окна (лишнее преимущество — откидной столик!) и по ходу движения поезда — она любит смотреть на проносящиеся мимо виды. Алина сложила пальто, убрала его в багажную сетку, поставила свой маленький чемоданчик у ног, со вздохом достала томик «Орландо». Моей героине не по себе, она заранее скучает при мысли о трех часах в пути. В Брюсселе Альбер будет ждать ее на перроне, радуясь встрече после нескольких дней разлуки. «Нужно постараться выглядеть веселой!» Алина чувствует подступающие слезы.
— Да почему мне так грустно?
Ответ пришел сразу — точный, единственно возможный, хоть и неполный, как мы знаем: «Потому что я всегда грущу, но делаю вид, что счастлива. Изображаю довольство, которого не испытываю, и вечная восторженность Орландо доводит меня до исступления, я нахожу ее смешной — из ревности. У меня тоска. Я скучаю. Я надоела сама себе. Я самая большая зануда на свете, и у меня нет ни одного шанса сбежать. Встреть я себя в светской гостиной — не выдержала бы и часа такой компании, я все время спрашиваю себя, как Альбер меня выносит, да что там выносит! Откуда в нем эта уверенность, что никто другой ему не нужен?!» Она коротко судорожно всхлипнула. «Кажется, будто я завидую счастью, которое дарю ему, а это уж полное безумие! Объяснить столь абсурдный выбор можно разве что отсутствием у него воображения. Я смертельно боюсь жизни в одиночестве, он отвлекает меня от меня самой, худшим наказанием стало бы бессрочное заключение наедине со скучной душой, живущей в моем теле».
Алина крепко зажмурилась, отгоняя подлые слезы — «Это просто смешно!», — снова угрожавшие пролиться из глаз. «Нет, решительно, «Орландо» мне не дается!» Она убрала книгу в сумку, достала томик Барбе Д’Оревильи, поколебалась мгновение и вернула его на место: может, он и продал душу дьяволу за талант, но ей сейчас требуется лекарство позабористее. Оставалось сделать выбор между «Доктором для бедняков» Ксавье де Монтепена (подруга Алины Шанталь, жившая в Безансоне и снабдившая ее этой книгой, уверяла, что Монтепен восхитительно описывает Франш-Конте XVII века!) и «Darkover Landfall»[2] (этот «шедевр» она сама купила у Смита под влиянием рассказа другой своей приятельницы). «Будущее тысячелетие — вот что мне сейчас нужно!» — подумала она. Алине показалось, что, читая роман на английском языке (пусть даже сочиненный американкой!), она не так жестоко предает Вирджинию Вулф.
* * *
Орланда впрыгнул в хвостовой вагон на последних словах извечно жестокого предупреждения о неминуемом «закрывании дверей». Из-за обрушившегося на него урагана эмоций он конечно же забыл в туалете свой рюкзачок и вынужден был вернуться, рискуя опоздать к отправлению. Алина была не слишком спортивной, так что, несясь на всех парах по перрону, маневрируя среди толпы в зале ожидания и легко перепрыгивая через груды чужого багажа, Орланда упивался новообретенной физической ловкостью. Он молод, тело, новое тело пребывает в отличной форме, а душа двенадцатилетнего ребенка радуется, вновь обретая, казалось бы, безвозвратно утраченную размашистость походки и прежнюю силу. И вот он в поезде, а у него даже дыхание не сбилось, и он смеется — небесам (прикройте глаза, святые угодники!) и женщине с миллионом свертков, которая бежала следом за ним по перрону (но она-то задыхается от натуги!). «Позвольте мне помочь вам!» — говорит он, почти насильно отбирая у нее чемодан. Дама хмурится, у нее недоверчивый вид, Орланда не настаивает и, занеся ее багаж в ближайшее купе, идет по проходу дальше, чуть насмешливо поклонившись на прощание. Он хочет найти Алину, а для этого ему предстоит пройти восемь или десять вагонов, он держит сумку над головой, ловко пробираясь мимо пассажиров, ищущих свои места, он улыбается — нет, смеется! — и никто не узнал бы в нем сейчас того молодого человека, мучающегося головной болью, что сидел в кафе. Поезд набирает скорость и закладывает длинный вираж, выруливая к северу, но Орланда даже не покачнулся — он балансирует, как танцор, в такт толчкам, какой-то пассажир провожает его взглядом, но он не замечает… Он ищет Алину.
Она сидит, слегка склонившись и поставив ноги на банкетку, погруженная в чтение научно-фантастического романа, который Орланда заставил ее купить у Смита. Он чувствует укол ревности, слегка кривится, но быстро утешается, сказав себе: не пройдет и часа, как угрызения совести заставят ее вернуться к Вирджинии Вулф. Точно зная, что Алина никуда не выйдет из купе, он идет назад, к вагонам второго класса. В первом по счету он видит группу школьниц, возвращающихся после каникул: они шатаются туда-сюда по вагону, возбужденно что-то обсуждают, он морщится и идет дальше. Так, а тут у нас что? Молодой человек с плейером слушает какую-то дикую музыку, несколько солдат, едущих в отпуск, похрапывают, лежа на полках, мать семейства пытается урезонить троих шумных отпрысков.
— Лучше доплатить разницу! — говорит он сам себе и возвращается в первый класс.
Впрочем, это не понадобилось: встретившийся с Орландой в проходе контролер пробил его билет, мало заботясь о том, что станет делать дальше этот пассажир. А Орланда выбрал купе, в котором сидели несколько мужчин, показавшиеся ему бизнесменами в деловой поездке: один из них лихо нажимал на клавиши ноутбука, пристроенного на столике, другой перебирал какие-то папки с делами, третий едва оторвал взгляд от журнала, когда Орланда начал убирать сумку на полку.
— Это что же, мне придется скучать целых три часа?!
Он мгновенно понял, что чувствуют подвижные дети, запертые в замкнутом пространстве. «В их возрасте я уже научился беспрекословно подчиняться желаниям матери, мог часами сидеть, уставившись в какую-нибудь книжку, и молчать, пряча нетерпение. Да уж, я хорошо помню поездки к тете Адели! Они вполне могли потягаться с путешествиями Пруста, а Урскамп вряд ли уступал в занудности Комбре». Эти рассуждения до крайности раздражили Орланду, и он вышел в коридор, похлопал себя по карманам в поисках сигарет, но был разочарован: Люсьен Лефрен не курил.
