На автоответчике оставлено два сообщения. Манон ждет звонка. А Хельмут не стал звонить рано. Дал ей выспаться. Он надеется, что она перезвонит. Он как раз дома. И все ли у нее хорошо. Она позвонила Манон. Доктор Ханзен нашел время, сказала та. Сможет ли она быть у нее в три. Придет доктор Ханзен, она сможет поговорить с ним. У нее. Это удобнее. Ей нужно еще забрать из школы внучку и съездить к Альбрехту. И им никто не будет мешать. Доктору Ханзену и ей. А потом и они обе могут поговорить. Подходит? Маргарита рассмеялась. Разумеется, подходит. Манон же все сделала за нее. Анна была ее лучшей, самой любимой подругой, ответила Манон. И она хочет, чтобы мир помнил Анну Малер. Чтобы мир не забыл ее. И не перестает твердить об этом. Это печально. Грустно. Если бы она только знала Анну Малер! Не было никого, кто бы не любил ее. И — до встречи. «Take care».[12] «You too, Manon»,[13] — сказала Маргарита. He зная, правильно ли это. Может, это просто клише. Наподобие «How do you do».[14] К этому она тоже никак не могла привыкнуть и всякий раз сообщала, как поживает. Она набрала его номер. Слушала шум в телефоне. Как будто звонок прокладывает себе дорогу. Пять звонков. Потом она положила трубку. Право, бессмысленно. О чем с ним говорить. Лучше написать письмо. Она стояла. Постель не убрана. Горничная придет позже. Лучше уйти. Она сунула в сумку газету и записную книжку и вышла. Поехала в Санта-Монику. Небо по-прежнему темное. Море черное. Ветер качал пальмы и трепал их листья. Но дождя не было. И влага не собиралась на стеклах. По-прежнему прохладно. Машин не много. Можно быстро ехать. Людей почти не видно. Чем ее очаровала Анна Малер. Она до сих пор не доискалась причины. Дочь в Вене. Альма II. Она так тепло говорила о матери. Восторгалась ею. Назвала ее именем дочь. Так же как и ее назвали именем матери. А потом появилась эта юная Анна. Анна II. Внучка Анны. На кухне подгорело масло, которое Альма положила на плиту. Чтобы оно размякло. Чтобы намазать ей бутерброд. Маргарита пришла в Вене к Альме с огромной магнитолой, чтобы записать интервью. Надо было купить маленький диктофон. Но просто не было денег. В том году ей пришлось стать у Франца Вагенбергера завлитом надо-говоре. Субсидии маленьким театрам страшно сократили. И три планировавшихся постановки ей могли оплатить лишь на договорных началах. Денег не дали. Ей не заплатили. Биография Анны Малер — попытка найти выход. Не было денег. Тогда. Альма II пришла в ужас. Что это делается. В 1988 году не иметь денег на диктофончик. Она предложила ей бутерброд. И чаю. Вообразила, наверное, что должна подкормить эту бедняжку. А потом масло сгорело. Из кухни повалил черный смрадный дым. Но Альма не обратила на это никакого внимания. Маргарита не уйдет, пока не выпьет чаю. Ах, мама. Она бесконечно любила ее. Жила ли с ней? Нет. Это — нет. Не в общепринятом смысле. Сначала. И потом, после развода. Скорее уж отец. Но. Она провела с матерью восхитительное время в Ванкувере. Ей пришлось ждать там вида на жительство в США. Чудеснейшее время в ее жизни. Прекраснейшее. Потом она вернулась в Вену. Да, дети. У нее ведь и другая дочка есть. Ирена. Она живет в Англии. Счастливо. Ей тоже пришлось уехать. Тогда. Во время войны пришлось жить в Англии. Жила ли она у матери? Та ведь тоже была в Лондоне. Нет, отвечала Альма II. Она была в закрытой школе. В южной Англии. Отец приезжал. Навестить. А мать — нет? — спросила она. Мать — нет, ответила дочь. Но на каникулах? Она до сих пор помнит, как воскликнула: «Никогда? Ни разу за четыре года?» Дочь лишь кивнула, сказав — это нормально. Во всяком случае — ничего необычного. Да и к чему. Она же представила себе четырнадцатилетнюю девочку Альму, которая за четыре года английской школы ни разу не видела матери. Даже на каникулах. Анна же Малер жила тем временем в Лондоне. Вышла замуж за дирижера Фистулари. Финансировала его оперные постановки. В 1943 году родила вторую дочь, Марину. Адочь от брака с Цольнаем все время прожила в интернате. Убрали с дороги. Что это: собственная жизнь? Новая любовь? Любовь, требующая дистанции. Или просто нелюбовь? Просто детям нет места. Уж не повторила ли Анна Малер свою мать Альму? Дети — отходы любви? Она попыталась поставить машину на Третьей улице, потом — на Четвертой. Решила сделать в Санта-Монике покупки. Брючный костюм. Что-нибудь легкое. Опустила монеты в парковочный автомат. Понадеялась, что часа ей хватит, и пошла в сторону торгового центра. Возможно, она слишком носится с детьми. А может, причина несчастья в том, что были одни девочки. У Альмы были только дочери. У Анны — дочери. У Альмы, внучки, — дочери. У правнучки Анны — дочка Альма. Альма Малер ждала сына от Верфеля. Но ему пришлось уступить место отцу. Умереть. После ночи любви родителей он до срока родился и вскоре умер. Отец же преспокойно и с приличествующей патетикой сообщил об этом в дневнике. Прочитав то место, она прониклась к Верфелю глубочайшим отвращением. Но. Ни у одной из этих женщин не было сыновей. Ни одна не дала жизнь мужчине. У Марины Малер-Фистулари тоже дочь. Не произошло нового воплощения Густава Малера, возродившегося, хотя бы только как имя, в сыне любого мужчины. Она шла. По Третьей улице. Медленно. Сырой холодный ветер. Прохожие идут быстро. Торопятся. Эти многочисленные девочки. Всем пришлось носить фамилию Малер. Только на это и годились. Наверное. И эта малышка в Англии. Вдвойне изгнанница. Из Вены. И из жизни матери. Ее заменил другой ребенок. Она перебежала улицу на красный свет. Распахнула дверь торгового центра. Не хотелось и думать о таком горе. В то время разлучали многих. Можно ли было расставаться по собственной воле?
В переходах и магазинах торгового центра — толпы. Люди ходят. Стоят у прилавков закусочных. Едят за столами у прилавков. Поднимаются и спускаются по лестницам. Едут на эскалаторах. Толкаются в дверях больших магазинов. Разглядывают витрины бутиков. Держат в руках стаканчики с кофе и колой и отпивают из них, стоя перед витринами. Шумно. Бегающие дети. У входа — темно. Светло в центре большого атриума. Словно там светит солнце. Она двинулась вперед. Небольшие магазинчики торгуют одеждой для совсем юных девушек. Музыка в стиле техно. Тут надо поискать что-нибудь для Фридль. Тогда она сможет сказать подружкам, что это — из Л.-А. Мама привезла. Там все такое носят. Этим она займется позже. Подарками. И Герхарду тоже надо что-нибудь привезти. За то, что он присматривает за Фридерикой. Но на это еще будет время. И сперва следует спросить, какая должна быть фирма. Однажды она привезла джинсы фирмы «Diesel». Фридль не надела их ни разу. Надо-то было — «Levis 501». Джинсы «Diesel» отправились в благотворительную организацию. Эту марку не продать и в секонд-хэнде, так ей было заявлено. С упреком. В бутике на самом верху торговали исключительно белыми товарами. Белая одежда. Белое столовое белье. Белые предметы интерьера. Белая посуда. Все оттенки белого. И масса белых кружев на одежде и скатертях, салфетках и подушках. Напротив — спортивная обувь. «Athlete's Foot». Она вошла. Попросила белые кроссовки. Продавец взглянул на ее ноги. Ей нужны мужские, сказал он. Она поглядела на продавца. Отчего он хамит. Тот все смотрел на ее ноги. Скептически. Стоял, прислонившись к кассе, — и повторил: «You need man's size».[15] «Thank you»,[16] — произнесла она, повернулась и вышла.
Продавец удовлетворенно кивнул. Был доволен своим замечанием. Рад ему. Пусть тогда продает свою обувь кому-нибудь другому. Он издевается? Потому что она — белая? У него узкие ноги. Высоченный афроамериканец. Ему было приятно сказать, что она неуклюжая. Приятно. В Вене она считалась стройной. И все говорили, что для ее роста у нее изящные ноги. А здесь — неуклюжие. Она шла дальше. Поворот. Косметика. Сумки. Одежда. Она переходила от вешалки к вешалке. Костюмы. Короткие юбки. Светлые. Пастельные. Будет ли она солиднее в таком. Станет ли Франц доверять ей больше, смени она джинсы и пуловер? Или так же отмахнется. Как отмахивался от женщин в костюмах от «Kenzo». Наводнявших его премьеры, а потом на банкете говоривших всем и каждому: «Мне кажется, это здорово». Которые после «Сна в летнюю ночь» будут бросаться ему на шею и лезть с поцелуями. Щебетать, что это — исключительная удача. Может, если ты в таком костюме, ничто тебя не касается. Как будто ты в белом халате. Во всяком случае, тебя не коснется позор изнасилования, именуемый в дальнейшем любовными причудами. Бедная Титания. И бедная Сильвия Кляйн. Ей приходится играть то, что некий Франц Вагенбергер понимает под любовью. Изображать любовь в его трактовке. Хотя. Это обычный роман. Режиссер и актриса. Режиссер и заведующая литературной частью. Вот тут не все так гладко. Не просто вдохновение. Проще заставить актрису воплотить образ. Что она до сих пор чувствует к Францу? Ненависть. Презрение? И ярость. А какая была любовь. Тогда. Брюки. Брючные костюмы. Платья. Там висят длинные широкие пестрые платья. Может, такое платье понравится Фридль?
