Он заметил, как Макс отошел подальше назад[17].
— Какого черта ты отошел, они же не услышат тебя оттуда!
— Он какой-то дикий. — Макс передвинулся поближе.
— Ага, ноги затряслись, — захихикал Сэм.
— А ты не суйся, пьянь, — огрызнулся Макс.
— Следите за своими словами, мистер, — одернул его Рой.
— Подавай, что ли, сосунок! — крикнул Бомбардир.
Сэм пригнулся, перчатка была надета на руку.
— Всыпь ему еще разок!
Рой набрал в легкие воздух, отклонился назад и бросил.
Мяч показался ему медленно вращающейся планетой, надвигающейся на Землю. Долгий световой год Рой поджидал, когда же этот шар попадет в лунку, чтобы разлететься от сокрушительного удара на мелкие кусочки, которые вместе с пылью и мертвыми листьями разлетятся по далекому космосу. Наконец невидящий глаз, может быть, светящийся шар прорицателя или комбинация кругов, вплыл в пределы досягаемости, или он так подумал, но тут же, с неистовой силой закрутившись вокруг своей оси, направил биту навстречу несущемуся к нему шару. Рой упал на оба колена, а этот летящий мир, проплыв над его головой, с громким стуком упал в перчатку Сэма.
— Эй, Макс, — сказал Сэм, побежав за вывалившимся из перчатки мячом, — а что, если называть его не Бомбардиром, а Дыркой?
— Страйк! — выкрикнул Макс, но немного помедлил после того, как стихли крики одобрения (или насмешки?).
— Что он бросает? — взревел Бомбардир. — Чем намазал мяч?
— Свиными какашками. — Сэм ткнул ему мяч под нос. — Он суше, чем лысина твоего деда.
— Предупреждаю, чтобы и не выкидывал никаких штучек.
И все-таки Бомбардир испытал странное облегчение. Он любил, чтобы спина упиралась в стену, когда думаешь только об одном броске, который предстоит отбить, и об одном ударе, который предстоит нанести. Бомбардир посмотрел на крепкого долговязого безжалостного питчера, который действовал, несмотря на молодость и лишние движения, как ветеран бейсбольного поля, и его на мгновение охватила депрессия.
Сэм, должно быть, уловив это, внезапно почувствовал жалость, и в нем даже на долю секунды шевельнулась надежда, что идол не будет свергнут. Но Бомбардиру вернулась уверенность в известным всем его таланте и опыте, и он стал насмешками подначивать новичка, чтобы тот бросал. Кто-то в толпе заулюлюкал, и Бомбардир поднял два жирных пальца, показав, где он собирается прикончить мяч — там, вдалеке, блестящие рельсы сходились на горизонте.
Рой поднял ногу. Он учуял запах крови Бомбардира и хотел ее, потому что тот оскорбил Сэма.
Третий мяч свалился на бьющего, как метеор, сгорающий в собственном пламени. Бомбардир поднял биту, чтобы врезаться в космос искр, но тяжелое дерево двигалось медленно, и, хотя ему хотелось погасить услышанный им звук гонг-бонг, он с грустью понял: мяч, который он думал ударить, давно уже остался в прошлом. Макс не мог вымолвить ни слова, но Бомбардир понял, что он выбит из игры.
Толпа молчала, и фиолетовый вечер опускался на землю.
— Для ночной игры, — резко проорал Бомбардир, — принято зажигать свет!
Бросив биту, он понурился и поспешил к поезду.
Мяч угодил в стиральную доску Сэма и сбил его с ног. Он упал навзничь. Рой растолкал всех, расстегнул пальто Сэма и вытащил помятую стиральную доску.
— У меня и в мыслях не было поранить тебя, Сэм.
— Из меня весь дух вышибло, — с трудом проговорил Сэм. — Сейчас уже лучше. — Он поднялся.
Свисток паровоза отразился от далекой черной горы.
Появился раздраженный доктор в широкополой черной шляпе. Кондуктор старался успокоить его, за ними, припрыгивая, двигался Эдди.
Доктор размахивал желтой бумажкой.
— Была телеграмма, что кто-то на этом поезде заболел. Кто-то из вас?
Рой потянул Сэма за рукав.
— Нет.
— Что такое?
— Не я, — сказал Рой.
Доктор, устало передвигая ноги, ушел, сел в свой «форд», хлопнул дверцей и уехал.
Кондуктор открыл крышку часов. «На час, не меньше, опоздаем в город».
— Посадка заканчивается, — крикнул он.
— Заканчивается, — повторил за ним Эдди, тащивший футляр для фагота.
Полногрудая девица в желтом отделилась от толпы и обвила руками шею Роя. Он попытался вырваться, но она четыре раза клюнула его в правый глаз. Левым он заметил, что Харриет Бёрд (конечно же, шикарная богиня) пристально смотрит на него.
После обеда они сидели в полутемном и пустом пульмане Эдди, Рой упивался лучами славы, а Харриет рассказывала о своем недавнем путешествии. За окном простирался бесконечный лес. Рой с интересом слушал девушку, у которой был необычный взгляд на мир, и время от времени поглядывал в окно. Мимо пролетело озеро, окруженное странными деревьями с искореженными стволами. Их ветви сгибались от ветра.
Харриет разрумянилась, глаза загорались при новом воспоминании. Иногда она умолкала и, к удивлению Роя, подсмеивалась над собой за болтливость, но потом снова уносилась куда-то, видя себя наездницей, описывая захватывающую картину, на которой Давид увещевал Голиафа-Бомбардира, или сэр Перси пронзал копьем сэра Мальдемера, или первенец первобытного человека замахивался камнем на отца.
Рой вздохнул.
— Мой отец? Что ж, может быть, я и хотел иногда дать ему по башке. После того как умерла бабушка, старик засовывал меня в один детский приют за другим, в том месте, где он работал, это когда работал, но, правда, забирал меня летом и учил, как бросать мяч.
Нет, она имела в виду не это, сказала Харриет. Он когда-нибудь читал Гомера?
Как ни старался Рой, в голову приходили только четыре базы и ни одной книги. От вопросов Харриет у него голова шла кругом. Рою был незнаком ее язык — язык студентки колледжа, и он все ждал, когда она остановится, потому что ему хотелось поговорить о бейсболе.
Хэрриет выдохнула.
— Друзья говорят, что у меня фантастическое воображение.
Рой тут же возразил, что он бы так не сказал.
— Бросая, я думал только о том, что Сэм поставил десять баксов и мы не можем позволить себе потерять их. Вот почему я должен был заставить его просвистеть[18].
— Просвистеть — о, Рой, как ты смешно выражаешься. — Она снова рассмеялась.
Он улыбнулся, погрузившись в воспоминания о том, как это сделал, — герой, который, подав три мяча, развенчал лучшего игрока Американской лиги. Разве это не говорит о его будущем? Поняв, что размечтался, Рой попытался вернуться к реальности.
— Играть в хороший бейсбол можно, когда у тебя все для этого есть, а у меня есть. Вот увидите, придет день, и я побью все рекорды по броскам и ударам.
Харриет, явно не ожидая таких слов, захлопала в ладоши так сильно, что зазвенели браслеты на запястьях.
— Я чувствую, — продолжал Рой, — что во мне это есть, поэтому я сделаю что-то очень значительное. Я должен это сделать. Я имею в виду, — скромно добавил он, — конечно, когда буду играть.
— Ты хочешь сказать, что ты не… — Казалось, она была очень разочарована, и это удивило Роя.
— Нет, — смутился он. — Сэм везет меня на пробу.
Харриет посмотрела в окно, взгляд ее стал отрешенным. Потом она спросила:
— Но Уолтер — он же успешный профессиональный бейсболист, верно?
— Бомбардир?
— И он три раза получал эту награду — как ее?
— Самому ценному игроку. — Рой испугался, что потеряет ее и она уйдет к Бомбардиру.
Девушка закусила губу.
— А ведь ты побил его, — пробормотала она.
— Он долго не протянет, от силы год-другой. Но тогда он будет уже слишком стар для бейсбола. А передо мной вся жизнь.
Харриет оживилась и дружески поинтересовалась:
— Так чего же ты хочешь добиться, Рой?
— Случается, иду по улице и думаю, как было бы здорово, если бы люди говорили: смотрите, это Рой Хоббс, самый лучший бейсболист в мире.
— И это все? — огорчилась она.
Он старался понять ее вопрос. Что еще ей нужно?
— И это все? — повторил Рой. — А что может быть важнее?
— А ты не знаешь? — удивилась Харриет.
— Ты о баксах? Их я тоже получу.
Она покачала головой:
— Разве нет ничего выше земных ценностей, чего-то более прекрасного в жизни и действиях человека?
— В бейсболе?
— Да.
Он сосредоточился.
— Может быть, я неясно выразилась, но ты наверняка догадался (я говорила это Уолтеру как раз перед тем, как поезд остановился): ты один — в том смысле, что все мы ужасно одиноки, как бы ни судили люди. То есть если бы ты понял, что наши ценности должны проистекать из… о, я на самом деле хочу сказать… — Она развела руками. — Прости меня, иногда я запутываюсь в том немногом, что знаю.
У Харриет были печальные глаза. Он ощущал к ней странную нежность, как если бы она была его матерью (той, настоящей), и ему отчаянно хотелось найти ответ, которого ждала Харриет, говоря о жизни.
