Света закусила губу и отвернулась.
Они замолчали.
— Пойду, пройдусь… — Света встала, подхватила курку. Кружок по залу сделаю, размяться хочу. Засиделась, застыла.
Аня кивнула. Потянулась к рюкзаку за книжкой. Увидела, как Светлана побрела по залу, немного сутулясь, на все натыкаясь. Подошла к табло, долго вчитывалась в пустые строчки — или просто стояла? Потом она двинулась дальше, что–то спросила у проходившего мимо сотрудника аэропорта. Тот рукой показал куда–то вперёд.
Аню вдруг охватило необъяснимое чувство к этой немолодой женщине — трепета или жалости — сразу не разберёшь. Вспомнила, как та только что сидела за столиком напротив, немного растерянная, не в силах справиться с чувствами, которые, должно быть, долго держала под замком. И тут — словно шлюзы открылись. И ей передалось волнение. С Аней что–то происходило — по коже дрожь.
Она отложила книжку. Потёрла руками плечи, согреваясь. Вспомнила взгляд Светланы, когда та медленно поднималась из–за стола — как у побитой собаки. Губы кривились, ноздри вздрагивали — очень старалась не зареветь. До этого была оживлена, улыбалась, а тут вдруг осунулась, посерела. Глаза у неё чудесной синевы — Аня их на лице сразу заметила, лучились, притягивали — нельзя не увидеть.
Странная встреча!
Говорит осторожно, тихо, словно извиняется. Обезоруживала улыбка — наивная, открытая… Пожалуй, чересчур приветливая… Глаза то сияют, то испуганы, как у ребёнка. И на лице то печаль, то радость — только успевай замечать — плывут волной. То взрослая, то дитя. Блаженная…
Поучить хотелось, погрозить пальчиком, предостеречь от глупых поступков. Надо же! Пошла к родителям — без приглашения! На зубную щётку смотреть!
В магазине Светлана шла вдоль нарядных полок. Зашла купить вина. Зря что ли столько часов торчит в аэропорту. Долго стояла, крутила в руках бутылки. В вине она не очень–то разбиралась…
— Вот это возьмите, — посоветовал консультант. — Гранд резерв, 1998 год, Испания.
Света кивнула — поблагодарила, понесла к кассе. Купив, сразу же пожалела. Куда с бутылками? Руки заняты…
Что–то она разволновалась. Столько лет прошло… А ведь и правда интересно, что с Игорем стало… Жена, дети…
Почему–то кажется, у него должна быть дочь. Красивая девочка — нежная, трогательная, чувствующая. Замечательная… Разве может быть другая дочь — у НЕГО?
А жена? О! Её образ не имел очертаний. Воображению Светланы недоставало красок — так необыкновенна была женщина! Все, что она себе придумывала, рисовала в уме, казалось слишком тусклым для ЕГО любимой! Скудная, бедная палитра — образ не проявлялся. Поэтому жена представала в виде лёгкого облака — воздушная, невесомая, неземная, — только движение воздуха… Разве может быть подругому — у НЕГО? Как это у Цветаевой? «Соперница! Я не менее Прекрасной тебя ждала»*.
Аня дала убийственное определение её поступкам: нелогично! Все, что Светлана делала, как жила, лишено логики. Пугает и отвергает. И это её диагноз.
Маленькая, но умная девочка, как глубоко копает — видит суть!
Она вспомнила, как в своё время по–матерински пыталась внушить влюблённому сыну–десятикласснику, что объект его обожания — ленивая, наглая, нечистоплотная девица и ещё много чего хотела сказать по доброте душевной, чтобы предостеречь — осеклась на полуслове. Увидела перед собой наполненные слезами огромные глаза Антошки — близко–близко, его дрожащие губы, которыми он пытался и не мог — голос срывался — выдохнуть в лицо: «Мама, но я люблю её… ты понимаешь… — люблю…» — и она остановилась, и не посмела продолжить… Какая тут логика? Любит — и все сказано. Это нужно пережить, переждать, как стихийное бедствие, снежный занос. А если повезёт — как величайшее чудо.
Ей не повезло.
Тогда.
Света вышла из магазина и почувствовала в зале оживление. Прошло объявление, что прилетел самолёт из Праги и готовился к вылету борт в Дублин. Наконец–то! Она обрадовалась. Может, и над Москвой небо прояснилось.
По пути ей встретился бар. И здесь на высоких табуретах томились в ожидании люди. Захотелось чего–нибудь выпить.
Ловкий бармен вскрыл бутылку вина, налил в пузатый бокал, протянул попробовать. Вопросительно смотрел, излучая радушие, ожидал одобрения. Светлана тихонечко отхлебнула. Перестала дышать, вслушиваясь в аромат. Кивнула.
Что–то расклеилась… К чему воспоминания? Столько лет прошло…
Мы ничего не решаем — сама только что говорила. Все сверху… Судьба.
Неважно, как она к этому относится — никто и не спросит…
И ей грех жаловаться…
А разве она жалуется?
Она просто плачет…
Хоть эти слезы — её? Можно?
Вино вдруг показалось соленым.
Хорошо, что Аня не видит мокрых глаз, грязных подтёков — в бокал.
Хорошо, что в баре темно…
Хватит, уже большая… Большая девочка…
Все, чем она так гордилась в себе: отстранённость, бесстрастность… — бесполезно?
Пора уже… — Светлана глубоко вдохнула, как перед заплывом. — Пора посмотреть правде в лицо… Довольно! Пора признаться себе — хоть один раз, в эту ночь, вдали от дома, в аэропорту — почти на нейтральной территории, когда рядом нет чужих глаз, — признаться, что герой выбросил её из своей жизни, как фантик, ненужный хлам. И ни разу об этом не пожалел. Ни разу не вспомнил, не протянул руки. Не признался, что заблуждался на её счёт. Оставил наедине с фантазиями…
Был не на высоте…
И эта лужа под носом…
И мокрые щеки…
Да он давно уже не помнит о её существовании… Как будто не было — не жила.
Нет, все не так! Не с той стороны! Просто её нельзя было любить — ту сумасшедшую с тёмными косичками, похожую на обезьяну из Детского мира в коробке, которую она так и не отправила.
Представить себя — рядом с НИМ? Что он будет с ней делать? Каждый день?
Видеть то ликующие, то испуганные глаза?
Душа «спартанского ребёнка»* — зачем ему?
Не вылезая из постели, читать Цветаеву?
Даже обезьяну в коробке не вспомнит…
А она… звала, домогалась… Как стыдно!
И ревёт она сейчас не от любви — от чего–то другого. От того, что идёт время — и только вперёд, и ничего нельзя вернуть, отменить…
…От уязвлённого самолюбия, жалости к себе… ко всему миру… Ко всем этим людям здесь, в этом зале…
…От бренности жизни, вселенской тоски.
Как можно любить фантом?
А она? Да она бы первая от него сбежала. Увязла бы в комплексах, как в паутине. Задохнулась бы…
Плакала бы от черствости, эгоизма — как сейчас плачет…
А он устал бы от неё. Замкнулся…
Все так. Все правильно. Но почему же она помнит?
И плачет?
Помнит — и ревёт?
Значит, лучше не думать.
Светлана увидела сквозь стеклянную дверь, как алым пятном по залу передвигалась Мальвина — с курткой и рюкзаком.
Пересела в дальний угол за столик — захотелось спрятаться.
— Я еле вас отыскала, — Аня опустилась рядом. — Не помешаю? Столько сидели, общались. Ваша история не даёт мне покоя…
— Хотите вина? — спросила Светлана.
— Скажите, мне важно знать — что вы поняли? В квартире… у Игоря…
Света подозвала официанта.
— По комнате ходили, вещи трогали…
— Да. — Светлана кивнула. — На стуле сидела — за письменным столом, на диване…
— В окно смотрели?
— Смотрела — темно было. Только от реки отсвет… Красиво очень… Рояль во всю комнату — чёрный, блестящий.
— Рояль?
— Игорь музыкой бредил.
Его мама тоже волновалась — Света чувствовала. Приветливо улыбалась, помогала снять плащ, искала тапки… Голос тёплый, чуть хрипловатый. Смотрела встревожено, не понимала: что нужно этой девочке? Впрочем, все понимала — была не в силах помочь…
— И что? Что вы решили тогда? Это вам помогло? — допытывалась Мальвина.
— Мне кажется, я прощалась…
— Как это?
— Как последний раз человека видишь — все чёрточки лица запомнить, сохранить хочешь… Вы знаете, Аня, что для меня было открытием? — Светлана вдруг засмеялась. — Оказывается, Игорь такой же человек, как и все остальные: ест, пьёт, спит. Зубную щётку в стакане видела — зубы чистит. Полотенце на крючке висит — умывается. Мама ватрушками угощала — печёное любит. Такой же, как все! Ничем не отличается…
Аня улыбнулась:
— А сколько вам было лет?
— Не помню… Как вам — столько же… Дурочка, глупая… — вы правы. Большая, но глупая — согласна, — Света виновато посмотрела и украдкой вытерла влажную щёку.
Мамины руки — тёплые ладони. Баюкали, ласкали, шлёпали. Гладили сына по макушке, крепко прижимали к груди…
Светлана долго не выпускала, прощаясь… Нежная мамина ладошка…
— Аня, я хочу выпить за вас. — Она подняла фужер. — Все впереди! «Есть на свете поважней дела Страстных бурь и подвигов любовных».*
