Михаил Ворскла - Роман Романович

– Нет, нет, все не то, – прервал рассказ Роман.

– Что ж, не то? Еще моложе?! – рассердилась свекровь. – Пятнадцатилетнюю тебе что ли подавай? Я пятнадцатилетних не знаю, – сколько их народилось, не успеваешь замечать. Я новых не знаю. Ищи, хоть где хочешь, раз мои не годятся.

А Роману и возразить нечего, не в бровь, а в глаз свекровь вцелила. Собрался он было уходить, а племянница Рыльчика, Света, просит погостить еще, предлагает чай с конфетами попить.

Вышел Роман от Рыльчиков поздно, уже на улице и потемнело как-то. Поехал он домой, медленно вращая педалями. Все думал, думал, и напала досада. Стал останавливать редких прохожих, всех без разбора, и допытывать, не встречали ли девочку Жанну. Но никто и не слыхивал о такой, – шарахаются от Романа, как от прокаженного. А кто-то сзади подергивает его за куртку и мямлит гадким голосом: «Это какую же ты ищешь? Это ту, что мазепова дочка? – дочка, доченька, юная школьница? Она на мазеповом хуторе, Мазепа ее отец». Обернулся: рябая тетка в желтой кофте, та самая, что и на вокзале. Улыбается. Роман взялся вырывать у нее из рук подол куртки, а у нее руки мягкие как жаба. «Провалилась бы ты, уродина, к черту! Вот навязалась», – крикнул он, вскинулся на велосипед и ну гнать, что было сил, даже не желая прислушиваться к сказанному. У станции огни ярко горели, синие и красные, и зеленые, острые как шампуры, отражались в кривых, расползающихся змеями рельсах и в протянутых поверху проводах. Роман зашуршал щебнем, переходя линию; локомотив неподалеку свистнул, предупреждая проходящих. А скоро и посвисты и станционный грохот растворились в сумерках у Романа за спиной. На обратном пути придорожные коренастые липы, акации и кусты боярышника перемежались с открытыми пространствами. Деревья теряли правдоподобные очертания и приобретали неправдоподобные, и превращались в каких-то словно призраков в плащах, склоняющихся над дорогой, и как будто бы нарочно присматривающихся к проходящим. Сама дорога уже едва угадывалась впереди. Кто-то там виднелся на ней, но никак нельзя было распознать, идут навстречу или прочь. А когда Роман подъехал ближе, не поверил своим глазам. Судорога пересекла ему лицо. Это была она. Так неожиданно и просто. И деревья не порушились, крушась сучьями, на землю, и молния не блеснула под небесами, и даже ни единый стебелек не ворохнулся. Она была одна. Настоящая, живая. Со всех сторон обозримая, близкая и ощутимая; и точно легкое тепло чувствовалось от ее тела. В тонком облегающем свитере, шерстяном, в рубчик, с долгими расширяющимися к запястьям рукавами, в узких брюках клеш, в босоножках. Длинные пряди волос были сведены у нее со лба и скреплены на висках маленькими заколочками наподобие вилочек. Роман, онемев от радости и страха, пронесся кометой мимо и ехал, пока руль не свернулся набок, и цепь не слетела, так что он кубарем покатился в траву и ударился лбом в липу. Он слышал смех и видел, как девушка проходила, не спеша, рядом. «И не боится в позднее время одна», – думал.

В поле, широко и ровно стелящееся, выходила девушка, – ячменное, взглядом неохватное и от черных остовов лип величавыми волнами бесконечное; меркнущее в сумерках, мнящееся, на ветру сухо шелестящее. И Роман, покидая свой металлолом на колесах, следом. Утопленная в колосьях тропинка, извиваясь, вела их, укорачивая путь куда-то. Девушка едва различимой фигуркой спускалась по легкому уклону в глубокий овраг к ощетинившимся диким маслинам, сквозь камыши и осоку по мостику переходила сочащийся там в холодной зелени ручей. И Роман Романович следом. Он, как ни старался, не мог догнать неуловимую, некоторая дистанция сохранялась между ними. Под ногами путалась лебеда и пахучие кусты полыни, по бокам высились темные в бурьянах горбы и обломки каких-то пней. Одноэтажное строение, нежилое, с заложенными кирпичом окнами промелькнуло. Девушка на покатых, незасеянных культурой холмах мелькала и скрывалась из виду. И Роман проворно следом. Взбежал на вершину и не увидел ее, а увидел огоньки хутора. Что же, и в самом деле что ли хутор Мазепы? И ночь опустилась.

Ночью слышно в степи, как поезд проносится; вспарывает – как ножом брюхо кита – тишину, острым легчайше разводя ее края. Они сами собой расходятся, разбегаются, податливые, – не постигнуть, как далеко! – по океану степи. Края дребезгов, перестуков, стыков путей, колес, буксов, перекатывающихся, крошась (ломкие!); оранжевых, смазанных окон, прыгающих кочками, дыхания гари топленых печей, искр – курящих, сыплющихся на небесно тихие украинские в зеркалах вод равнины. Поезд проносится, и близлежащее охвачено как пожаром: кусты и гравий, разлетающийся, закопченный, и для ближайших окрестностей он как ночное бедствие, ночное чудище с тысячью из зева адских огней! Но для отдаленных окрестностей он уже как беспокойство – беспокойный сон – проходящее. И для тех полей и усадеб с ажурными силуэтами садов, которым все донеслось из-за темного горизонта, он уже как упоминание, условное. И для недосягаемых, за тысячью горизонтами, которым едва что донеслось, он уже как смутная греза, навеваемая движением теплого воздуха и растворяющаяся. И растворившаяся в не нарушаемой ничем более тишине.

Рыба плеснула где-то в отраженье звезд, озерная.

Роман Романович с вершины холма, покинутого вчера вечером, оглядывал хутор, который тогда был огоньками, а теперь ясно в дневном свете просматривался. Он словно и домой не уходил. Как будто продежурил под открытым небом всю ночь, переждал темное время и теперь наблюдал, как жизнь вокруг просыпается. Бурьяны в отлогах были полны утренней свежести. Воробьи россыпями укрывали склоны, купались в пыли и покачивались на кустах чертополоха. Удоды перепархивали с места на место, покрикивая, и рябили щегольски пестрыми крыльями. И распускали веером хохолки. Роман начал боком спускаться к хутору, огибая колючки, и это не понятно почему. Что он придумал? Он вроде бы совсем не планировал подступать вплотную, хотел издали понаблюдать, подкараулить Жанну, если той случится зачем-то покинуть дом. А теперь он двинулся решительно и всех птиц распугал. Что ж он, в гости собрался? А как он заявится к чужим людям без предлога, без приглашения? Что он им скажет?

Хутор не далеко располагался и с возвышения был совершенно как на ладони. Большая двухэтажная хата под высокой шиферной с изломом крышей, сложенная из белого кирпича, снабженная бетонным крыльцом и лестницей, выступала вперед углом, резким и невероятным. Окна обширные, без каких-либо ставен, швы между кирпичами подведены синей краской. Чуть поодаль немногим уступающая в размерах летняя кухня с пристроенным впритирку гаражом. Сараи, сарайчики, колодец под навесом, протянутые гирляндами провода. В центре двора помещалась нескладная громадная будка с круглым ходом, с лохматой песьей мордой из этого хода. Длинный металлический забор, составной, из секций, выкрашенный в цвет «бордо», с отверстиями, вырубленными вырубной машиной в форме ромбиков, опоясывал прочно постройки. За ним теснились цветущие неутомимо мальвы и розы. Розы цвели особенно обильно, по восемь-девять бутонов на побеге. Впрочем, это странно, – ставить вокруг хутора забор. Плодовых деревьев было мало, и ничто не напоминало присутствие сада. На лужайке перед усадьбой просыхало для скотины собранное в стога сено, прикрытое клеенками и придавленное половинками кирпичей на растяжках. По соседству – сваленные в груду с ярким распилом бревна. Трава сплошь была измята и изрисована колеями, – по всему видно, к хозяину много наведывались на автомашинах. Он и сам, нужно думать, частенько был не прочь лихо подкатить к воротам. У него, может быть, было даже два автомобиля: какие-нибудь старенькие «Жигули» и какой-нибудь новенький «Ландкрузер». В стороне от хаты и сараев, насколько можно было понять, развернулся широкий фронт строительных работ: рытые котлованы, арматура, кучами темный мокрый песок и белый сухой песок, лопаты, воткнутые в него, известь, наполовину высыпавшаяся из мешка, и такого рода. За стройкой начинались огороды и тянулись чуть не до самого горизонта. Роман ближе подходил.