– Как же ты, ничтожная амеба, – зашипел он, – осмелилась прикоснуться к имени моей дочери? Как тебе в голову проникло рассказать мне об этом? Ты… – ничто. Никто. Ничего не имеешь, кроме глупейшего прозвища. Ты… Я… Что же мне делать теперь? И руки опускаются. Что мне с тобой сотворить?.. Даже притрагиваться мерзко. Мать!! – заревел он, увидав, что банка опустела, – Неси горилку! Теперь ведь день пропал. Теперь ты мне испортил день!
Хозяйка торопилась достать из погреба в капельках новую банку. Обтирала ее передником и несла в кухню. Она скоро выходила оттуда и окликала хлопцев, чтобы шли посмотреть, кто подъехал к воротам. Громилы-хлопцы с бритыми головами, почесывая побитые места, шли к воротам и отвечали каким-то приезжим на «Волгах», что хозяину сегодня нездоровится, и вообще он безнадежно занятой. Советовали поскорее уезжать, а завтра, когда все уляжется, наведываться. Хозяин, может быть, их примет, а может быть, и нет. Объявлялись крестьяне с сапами на плечах и справлялись о чем-то для них важном. Хлопцы, не церемонясь особенно, гнали их вшею. И обещали вдогонку спустить с цепи пса. Наконец, оставшись без дела, они располагались на травке перед воротами и дремали на солнышке.
Уже день двинулся к вечеру. В летней кухне больше не кричали. Хозяйский стул переместился вплотную к романову, тарелки с недоеденным расползлись по краям стола. Мазепа таскал за редкий чуб Романа Романовича и повторял, еле ворочая языком, что так нельзя, что это преступно и против всяких правил, что он засолит Романа Романовича в банке с огурцами или порубит в капусту, что так даже его хлопцы-остолопы не поступают, хотя тупее их вряд ли отыщется на свете существо. Невозможно же быть в тридцать лет совершенно ничем. Он пересчитывал по пальцам все прошедшие тридцать романовых лет и, разводя руками, констатировал, что все сроки упущены, и теперь Роман Романович так и умрет ничтожеством. «Ведь вот я к тридцати годам!» – восклицал Мазепа, – «А Юлий Македонский! Он весь мир покорил. А я!» И Мазепа принимался излагать свой жизненный путь, с чего он начал и чего достиг. Раскидывал снова руки, но уже для того, чтобы довести до Романа ширину и безбрежность своих полей, лесов и садов, плодовитость прудов, кишащих жирными карасями и качество многокилометровых асфальтовых дорог. И звал хлопца, чтоб и тот тянул руки, отойдя подальше, так как собственных для полного впечатления не хватало. Рассказывал, сколько людей на него трудится по селам, сколькие в городе пригибают шею, заслышав его имя, кто к нему регулярно ездит на поклон, а к кому его молодцы сами приходят. Приказывал вдруг принести из чулана пистолет и палил из него по ходикам на стене, изображая справедливую разборку с провинившимися. При этом хлопцы и Роман валились плашмя на пол, потому что хозяин, не вполне владея собой, попадал куда угодно, кроме ходиков. Скоро Мазепе стало удушливо. Он скинул с себя все, кроме штанов, и обливался обильным потом. Он выгнал хлопцев на улицу, якобы избегая лишних ушей, и стал оглашать при Романе неслыханные по дерзости дела, им проворачиваемые, и указывал, кто ему в руководстве пособничает. Полезли как грибы после дождя имена. Стараясь поразить гостя, Мазепа из района перекинулся в область, где все ему были знакомы, а оттуда, ни больше, ни меньше, в столицу. Раскрыл подоплеки известных политических дел, привел связи. И все ему было мало, и он задыхался. Расстворил окно и, просунувшись в него по пояс, кричал, что Роман Романович нарочно ему не верит, призывал всех живых в свидетели и приказывал хлопцам незамедлительно нести банкноты и номера счетов во всемирных банках. И лишь когда в летнюю кухню вошла с каменным лицом хозяйка, он утихомирился, захмелел совсем и немножко заснул.
Временами Мазепа просыпался и, видя перед собой Романа, не узнавал его. Он необыкновенно ласково обращался с гостем. Называл его сыночком, журил за то, что тот раньше не наведывался, жалел те годы, что провели они в разлуке. А Роман назвал его папой. Мазепе понравилось. Он позволил ему так себя называть: папой или Гнатом Ивановичем, а лучше папочкой или папулей, как дочка. Мазепа открыл Роману страшный секрет: у него есть дочка. Роман незамедлительно пожелал жениться. Мазепа его приостановил и высказал соображение, что так сразу не годится, что вначале нужно доказать, исполнить задание, отработать, – работы у него непочатый край. Роман согласился на любую, какой бы ни была сложности. Хозяин его расцеловал. «Я тебя распознал», – бормотал он сквозь слезы, – «Ты достоин, отдаю, бери ее, не нужно доказательств». Роман наотрез отказался без доказательств, но когда хозяин стал багроветь, тут же согласился. «Пройдем», – говорил Мазепа – «На второй этаж, по лестнице. – Осторожно! – на ней ступеньки. Там, в спальне она. Я слышал, как она вернулась. Я ее не боюсь отпускать, всюду мои люди за ней смотрят. У, как стемнело» – посмотрел он в окно. – «Она там, в своей постели, как блинчик в теплом масле. Сладенькая. Кушай на здоровье». Мазепа замешкался, обуваясь на пороге, и Роман очутился впереди него на дворе, где столкнулся с хозяйкой. «Куда!» – грубо оттолкнула она его, – «Пошел вон!» И Роман все понял и оценил ситуацию. Шутки в сторону, все было очень жестоко для сердца. Он поискал глазами в потухших окнах второго этажа, не появится ли изящная фигурка, и, ничего не обнаружив, пошел своей дорогой, доставая сигареты. На холмах в сумерках его настиг Мазепа и принялся, дыша часто, утешать: «Не получилось без доказательств. Не расстраивайся. Она мать, понимай. Но я – железно. Обещаю. Исполнишь работу, отдам дочь. Потому что ты полюбился мне, Рома. Ты приходи ко мне еще, Рома».
Гадалка: Который раз ко мне ходит, – не имеет совести. И все ей расскажи. А я всего не рассказываю. И как сказать правду, когда меня вмиг разыщут и рассчитаются? Подобное не однажды случалось и, поверьте, хорошо запомнилось. Да еще чьи – чьи дела раскрывать, а только не его. От него спасения не найдешь, от него не спрячешься.
Близко к полудню нового дня, когда от жары перестали и цвиркуны цвиренькать, проснулся наконец Мазепа и, со скрипом раскрыв двери веранды, вытащился на воздух, и стал жадно хватать его ртом, и стал ругаться на собаку и давать ей пинков, за то, что с раннего часа лишает хозяина покоя. Сказать, что он был не в духе, значит не сказать ничего. Лицо его распухло, левую щеку покрыло красное с разводами от подушки пятно. Штаны, измятые, спустились под пузо, пузо пробирала неприятная дрожь. Мазепа, как ни старался, не мог совершенно вспомнить себя вчерашнего, и подозревал, что после починки мотоцикла, ему просто-напросто нагло открутили голову, черт знает, по каким местностям таскали, а возвратили только под утро. И теперь он хотел бы знать, кто над ним так дерзко надсмеялся. Домочадцы, прекрасно изучив нрав хозяина, попрятались где-то в надежные укрытия, предпочитая лишний раз не рисковать. Мазепа постоял еще, позевал. Стал выискивать взглядом, какое бы яблоко вырвать с распустившей над его головой ветви яблони, как в стороне стукнула калитка. Он обернулся неохотно, словно думая: кого это еще черти несут? и чуть не присел в бадью с поросячей едой, – как ни в чем не бывало у калитки – Роман Романович, здоровается. Мазепа не поверил. Протер глаза, шагнул ближе. Не может быть! А Роман извиняется, что припозднился, говорит, корову мать принудила выгонять, так бы пришел вовремя. Мазепа собрался что-то выговорить, а Роман его предупредил, поспешил успокоить, что теперь-то он совершенно на свободе, готов, дескать, к работе приступить. «Только давайте», – потянулся он пожать Мазепе руку, – «все в один день закончим. Не хочется растягивать». «Хлопцы!» – прохрипел в отчаяньи Мазепа и от Романа прочь, как от огня, куда придется: через лавку, сквозь виноград, по цветам, – «Хлопцы, где вы? Когда это кончится?»
Хлопцы не показывались, но явилась хозяйка. Засновала в хлопотах по двору: с теркой для буряка пробегала в летнюю кухню, оттуда возвращалась с горячим чавунцом каши для птицы. Не замечала Романа, словно он не обладал телом или был прозрачный как ветер. И только, когда тот, осмелев, ступил на лестницу, ведущую на второй этаж, словно опомнилась, орлицей в момент подлетела и разом одернула наглеца. Она повела его на задний двор, вручила старые ржавые с одним отогнутым зубом вилы и приказала вычистить весь коровник с конюшней. А еще, чтобы мало не показалось, гусятник с курником в придачу. А до тех пор на глаза не попадаться. Роман покрутил, покрутил вилы и приступил к работе. Это даже странно, как резво он взялся. Как будто не трудиться, а что-нибудь другое, более приятное выполнять. Как будто ему сказали выесть полную латку теплых налысников или поспать в холодке.
Начал он с курника. Курник был пустой, – куры бегали где-то на воле. Просторный, заполненный полумраком, он казался довольно чистым, с раскиданной кое-где кучками соломой. Даже Роман обрадовался, с какой легкостью ему должно это дело сойти. Однако то, что выдавало себя за ровный, гладко убитый земляной пол, на поверку оказалось сплошным, не имеющим пределов в глубину, куриным пометом, скопившимся за годы. Надо полагать, куры всех окрестных сел собирались здесь вечерами и дружно гадили под себя, показывая чудеса мастерства. Роман, пригибаясь под рейками, выворачивал вилами большие куски и сваливал в тележку, которую где-то раздобыл. Тележку отвозил через картофельные грядки к компостной яме. Роман Романович уподобился шахтеру в забое, стал чумазый и покрылся потом. А затем преобразился в археолога, потому что, то и дело, выкапывал всякие находки: железные уголки, черепицу, пластмассовый треснутый абажур для ночного светильника, два левых сапога, домашние плюшевые тапочки. От разорения в курнике поднялся удушливый запах, и Роман задыхался, и часто вылезал наружу отдышаться. Подковыривал, сваливал, отвозил. Он устал, но, вспоминая заветное, улыбался и торопился закончить. Когда почти весь курник был вычищен, откуда ни возьмись вбежал петух в полном боевом облачении. Видя, какое в его отсутствие твориться беззаконие, он без раздумий вскочил Роману на спину и принялся долбить ее клювом и рвать когтями. Роман насилу отбился вилами. Тогда набежали остальные куры, тьма кур, и подняли такой гвалт, что Роману пришлось покончить с чисткой и поскорее убираться куда-нибудь, хотя бы в конюшню. Проходя мимо хаты, он поискал взглядом в окнах, не появится ли Жанна, но она не появлялась.
