— Как скажешь, Саня!
Техник захромал к зеву люка вертолёта, и уже на трапе обернулся.
— Слушай, друг, а ты приёмчиком–то не поделишься? Ловко ты меня сделал!
— Жарко, Саня. Я уже весь поплыл. В другой раз. Обязательно.
Солнце безжалостно обпекало кожу через ткань униформы. Стало звенеть в ушах, и этот предупредительный зуммер неприятно нарастал в сознании. Надо было срочно искать воду и тень. Иначе до теплового удара оставалось не больше пары минут.
Через минуту техник вылез наружу. Он уже не хромал и держал в своих могучих руках четыре запотевших бутылки с полосатыми этикетками. «Жигулёвское». Александр, как осёл за морковкой пошёл за техником, который направился на другую сторону вертолёта, в тень. Он сел на баллон, Саша пристроился рядом, прямо на металл площадки. Жар, поднимающийся с раскалённой части площадки копошился в тени, десятками горячих невидимых змей набрасываясь на тела людей. От вертолёта в такую жару остро несло раскалённым маслом, керосином и гарью. Но пара глотков пива, и однообразное раскалённое пространство вокруг снова расцвело весенними красками.
— Недавно? — спросил техник.
— Сегодня.
— Куда?
— На роту Кадаева.
— А–а–а… Знал я его. Хороший мужик.
Каждый из них допил свою бутылку. Пора было приниматься за вторую. В такую жару достаточно было пяти минут, чтобы пиво стало противно–тёплым. Таджикско–узбекская весна была щедра на жару. Но её скоро сменит лето, и тогда будут повсеместно властвовать засуха и нестерпимый зной.
— А где пассажиры? Должны были уже вылетать.
Техник глянул на часы, одновременно зубами срывая крышку с пивной бутылки.
— Да, должны. Но, что должено, на то положено — знаешь?
— Знаком.
Они сразу отпили по половине содержимого бутылок. Оба почти одновременно отрыгнули газ из желудков. Засмеялись.
— Обедают, наверное. Кстати, ты жрать хочешь?
— Хочу! — обрадовался Саша. Накатывающийся тепловой удар отступил. Предупреждающий зуммер под черепом совсем стих. Предложение трапезы напомнило, что он не ел почти сутки. Прошлым утром он что–то перекусил в придорожной чайхане, когда обшарпанный слишком долгой жизнью и горными дорогами автобус сделал короткую остановку.
— Тогда ты раздевайся, Санёк. Иначе испаришься в собственные штаны. Я тут изображу обед для нас. Ты из жестяной посуды ножами ешь?
— Ем. Я всё ем. Ты меня извини.
— За что? — добродушно удивился великан.
— Да, за это… На площадке. Я боялся тебя.
— А я тебя нет. Вот и нарвался. Но ты молодец.
Потом они ели тушёнку, свежие помидоры, огурцы, грызли сочный лук и плохо мытый редис, запивая пивом и хрустя почти сухими хлебными лепёшками. Всё было из запасов бортового техника, который не захотел принимать на стол ничего из сидра новоприбывшего старшего лейтенанта. Столом для них была расстеленная газетка, исчерченная, словно исцарапанная, витой вязью арабского письма.
Во время трапезы, техник вдруг поднял указательный палец.
— Народная мудрость: дружи с авиацией! Ты правильно начал, друг мой!
Саша ел и нисколько не сомневался, что эта дружба надолго и прочно.
Немного ниже вертолётной площадки, возле заброшенной метеорологической будки, таращившейся в колышущийся зной чернотой отсутствующих дверей и окон, был низкорослый, чахлый и заброшенный вишнёвый сад. Даже не сад, а вишнёвая чащоба, жиденькая на листву и густая на обвисшие ветви. Неизвестно, плодоносили ли эти старые деревья или нет, возможно, что по весне они ещё радовали взгляд белым цветом, но больше по старой памяти, нежели для урожая. Сад был старым, заброшенным, но его не спешили корчевать, и берегли, наверняка, по той простой причине, что в жаркие или знойные дни, он кое–как, но всё–таки давал тень. Деревца, как высушенные осьминоги, ломкими щупальцами–ветвями опирались о землю, стойко выдерживая удары немилосердных ветров. Листвы почти не было, но солнце терялось в сетчатом сплетении ветвей, сеточкой нарезая скупые тени. Деревья лишь немного выше человеческого роста, и с них когда–то было удобно собирать обильные урожаи.
Из этой небольшой рощицы быстрым шагом вышла группа людей. Один, из первой пары идущих, сразу вскинул руку и сделал нею пару кругов в воздухе, что можно было истолковать однозначно: «Заводи!» или «Запускай!».
— Ну, вот, земеля, — немного разочарованно вздохнул Саша–авиатехник. — Небо зовёт. Надо запускаться. Собери весь мусор, чтобы какой кусок не засосало в турбину, и отнеси подальше, выкинь. А я пойду «шмеля» седлать… Ты, это… всё–таки, когда будем запускаться, отойди подальше — мало ли.
— Спасибо за угощение. Уберу и отойду. Не беспокойся, землячок.
Они бегло обменялись дружескими похлопываниями по плечу друг друга, и Иванец, тяжело стуча своими ботинками, никак не меньше пятидесятого размера, побежал на другую сторону вертолёта, к люку. Но через пару секунд он выглянул из–за кабины.
— Ты мне нравишься, Санёк! — подмигнул он и улыбнулся.
— Шура! — ответил Александр и показал большой палец. Иванец ему тоже нравился, как и все люди, кто умел вовремя остановиться и не помнить зла. Он не мог припомнить в своей жизни ни одного великана, который бы не отличался добродушием. Чем больше и сильнее был человек, тем проще он был в общении. Но только при условии, что богатырское телосложение дано от природы. На «качков» это не распространялось. Для них были другие отличительные признаки: маленькие яички и агрессивный нрав. Последнее, конечно, по причине первого.
Наконец авиатехник убежал, и, собирая остатки их импровизированной трапезы, Саша слышал, как щёлкают тумблеры в раскалённом от солнца нутре вертолёта, и как в машине начинает звенеть насосами и моторами механическо–электрическая жизнь. «Шмель»13 просыпался.
Александр собрал и завернул в газету весь мусор. Затем присел и ещё раз внимательно и придирчиво осмотрел площадку на тот случай,
«Шмель» — прозвище вертолётов Ми‑8.
если порывом ветра снесло в сторону кусок газеты или откатило банку из–под консервы. Но сразу относить свёрток не стал, а за несколько приёмов отнёс к краю площадки, за границу вертолётных винтов, свои пожитки. Он делал это неторопясь, одновременно наблюдая за приближающейся группой людей. Некоторые его настораживали.
Первыми в паре шли лётчики. Они, как и Иванец, были одеты в линялые, почти белые лётные комбинезоны. На головах были фуражки советского образца, с голубым кантом, разлапистой кокардой и огромной, невероятным образом выгнутой, тульей. Такие фуражки когда–то шили у мастеров «под заказ», отваливая немалые деньги, и называли «генеральскими». Было ещё одно прозвище для таких головных уборов, и оно, как нельзя кстати, подходило для лётчиков — «аэропорт». Острословы, или просто наблюдательные люди, иногда добавляли: «для мух». В такую жару, когда голова потела нещадно и мухи не брезговали отведать человеческого пота, такое примечание было весьма точным. У летунов на груди, на перекинутых через шею засаленных ремнях, болтались короткие «калашниковы» — АКСУ.
Вслед за ними, почти впритык, едва не наступая на пятки, семенил человек с непокрытой головой. Сразу в глаза бросались его маленький рост, ладно подогнанная, гладкая, словно выглаженная, чистая мабута, и висящий через плечо израильский пистолет–пулемёт «узи». Штаны на коротышке были аккуратно закатаны до высоты берц, сами же ботинки бросали блики со старательно начищенной кожи, и играли на солнце парными, никелированными пряжками на берцах. Обувь на этом человеке была явно не армейского образца, по крайней мере, не советского. На нём не было головного убора, но по всему видно было, что он привычен к солнцепёку. Это подтверждал прочный бронзовый загар на лице и руках, да контрастирующие с ними, выгорелые до соломенного цвета, волосы на голове и руках. На глазах были плоские, спортивного стиля солнцезащитные очки. Хотя они и скрывали глаза идущего, но не трудно было угадать, что они внимательно оскабливали все предметы окрест. Короткие, торопливые, но точные движения этого человека выдавали в нём искушённого войной бойца и спортсмена. В свободной от оружия руке он легко, без напряжения нёс большую парашютную сумку. Она не была полна, но по той прочности, с которой она не реагировала на инерции, можно было угадать, что ноша не так легка, как казалось со стороны. Малыш запросто справлялся и с жарой, и с тяжёлой поклажей, нисколько не отставая от уверенно шагающих лётчиков.
Вслед за ним, бесцветным ручейком шли шестеро гигантов в длинных одеждах. Платья, почти до пят, свободно свисали с их широких плеч, скульптурно обрисовывая каждый шаг идущих; на головах выцветшие афганские шапочки; на шеях мотки двухцветных арабских шарфов, а на бородатых лицах ослепительно бликовали зеркальной надменностью очки. Каждый из шестерых нёс на левом плече раздувшуюся парашютную сумку, а в правой руке — американская винтовка М 16, известная плохим отношением к грязи и пыли, но выдающейся точностью.
