— Если вы так считаете… Что это мне рассказывать ни к чему… — Она явно обиделась.
Он это почувствовал по ее интонации, по затянувшейся паузе, которую как-то нечем вдруг стало заполнить. Между тем он ощущал, что она за ним наблюдает — уголком глаза, исподтишка, но зорко, внимательно. Несмотря на восторженность — редкое сочетанье — он знал, что ум у нее цепкий пристальный, даже холодноватый.
— Что-нибудь не получается?.. — Она переборола обиду.
— Да, — сказал он, не поворачивая головы, глядя куда-то в горячо блестевшую морскую даль. — Не получается.
— Почему же?
— Не знаю. Не получается — и все. А если что-то и начинает получаться, так совсем не то. Понимаете, Айгуль, не то. Хоть ты тресни.
Снова пауза.
Он не поворачивал головы, боясь встретиться с ее взглядом.
— А все-таки… Ведь на все есть своя причина…
О рассудительная, рассудительная Айгуль!.. Между прочим, — подумал он, — ей двадцать два. Столько же, сколько было в ту пору Зигмунту. Может быть, ей понятней его тогдашнее состояние?..
— У вас больные глаза, — произнесла она тихо. Сказала, как погладила. Как будто провела рукой по голове, затылку, — так, жалеючи, гладят маленьких.
Все правильно, подумал он, внутренне усмехаясь, и стиснул зубы до ломоты в скулах.
— Скажите, Айгуль, вы читаете газеты?
Она перечислила — начиная с местной районной, — все газеты, которые читала, просматривала… Жаик, понятно, не скупился на подписку.
— А что?..
— Нет, нет, просто так… Потом. — Он постарался оборвать возникшую, наверное, у нее в голове цепочку догадок. Он подумал внезапно, что здесь, именно здесь, все это выглядело бы вдвойне смешно, нелепо, а главное — жалко… Здесь. В этом заснувшем, изморенном зноем городке, отодвинутом — быть может, к счастью — от множества забот и треволнений…
И особенно жалко выглядело бы это в глазах Айгуль, адаевки, — племени, где исстари мужчина, пока жив, обязан был оставаться мужчиной, а значит — сильным…
«Ружье заряжает джигит, а дева… А дева ему говорит», — подумал он, — «А дева ему говорит; мой милый, смелее вверяйся ты року, будь верен пророку…» Вот что ему говорит дева. Это у них в характере…
— Потом, — сказал он. — Мы обо всем поговорим, все обсудим, у нас впереди куча времени… Но вы правы, я болен и приехал сюда — за исцелением.
Теперь он смотрел на нее прямо — и улыбался, несколько натужно, а все-таки улыбался. И Айгуль — несколько, впрочем, недоверчиво, вприщурку, — улыбнулась ему в ответ.
— И правильно, что приехали… Давно бы… Да! — вспомнила она, просияв (для того, чтобы переменить разговор, или в самом деле вспомнила?.. Только уж как-то слишком, слишком к месту…) — у меня тоже кое-какие новости…
— Важные?..
— Как сказать… По-моему, очень! — Она плутовски рассмеялась. — И кое-что припасено для вас!
— Для меня?..
— Для вас!.. Но это тоже не сейчас… Это чтобы вы поскорее пришли в музей! Очень важные новости, а одна — вы будете плясать!
— Вряд ли, — сказал он, — я старый, я больной, вы сами говорите… Какие там пляски!
— Я так не говорила! — она погрозила пальцем. — И потом, наши девушки ценят не безбородых юнцов, а мудрых, всезнающих, вошедших в возраст мужества и силы…
— Сколько лести, пани Айгуль… Як це возможно…
Они уже спускались вниз, Айгуль спешила. Ее босоножки на каблучках скользили по камням, Феликс взял ее за руку. Ладонь у нее была узкой и прохладной, ее приятно было держать в горячей, покрытой испариной руке.
Они спускались той же, прикрытой выступом скалы ложбинкой, которой она поднималась на плато. Внизу, выйдя на открытую дорогу, Айгуль сняла новенькие белые босоножки на скользкой подошве — явно не для хождения по горам — и вытряхнула из обеих песок. Потом отерла рукой подошвы маленьких ног с розовыми пятками, застегнула ремешки. Поправила стриженые — до плеч — прямые, жестковатые волосы. Она продолжала улыбаться и шутить, но, идя рядом с ней по городской улице, Феликс ощущал происшедшую в Айгуль перемену: ее несло вперед, но она удерживалась, шагая размеренно, неторопливо, и голову вскидывала, держа высоко и при этом поглядывая искоса на него: мол, приходится, так надо… И как вы находите, мне это удается?..
Он знал уже, что Айгуль, помимо работы в музее, замещает директора Дома культуры — прежний уволился, нового пока нет, — вот и оставили ее — временно, уговорили в райкоме комсомола.
— Ничего не поделаешь, приходится… — сказала она, вздыхая.
Они вышли на площадь, которую Феликс разглядывал с горы. Здесь во всю мочь вещал репродуктор на телеграфном столбе, в тени окружавших площадь построек уже расположились на корточках аксакалы, все как один — в черных пиджаках и фетровых шляпах, с любопытно-сонными глазками и белыми усами, которые они слегка поглаживали, завидев приближающуюся Айгуль. Она приветливо здоровалась, проходя мимо.
Под карагачом, широко раскинувшимся посреди забетонированной танцевальной площадки, на фанерном щите висело свежее объявление.
— Вечером у нас встреча с архитекторами, — сказала Айгуль, — Вы придете?..
— Не знаю — Феликс меньше всего думал сейчас о встречах с архитекторами или с кем-то еще… Рымкеш обещала не подселять никого из приезжающих к нему в двухкоечный номер, и ему хотелось не спеша разложить свои бумаги, подумать, собраться с мыслями, оставшись в одиночестве. Том самом, о котором так мечтал, на которое так надеялся, собираясь в эту поездку…
— Не знаю?.. То не есть ответ рыцаря, пан Феликс, когда его приглашает панна!
Это было сказано так, что он не выдержал, рассмеялся:
— Бардзо дзенкуем…
Они договорились, что днем он заглянет в музей, куда она тоже скоро придет, сегодня у нее много работы… В дверях Дома культуры Айгуль помахала ему на прощанье ладошкой, и оттянутая мощной пружиной дверь гулко захлопнулась, пропустив внутрь ее тоненькую фигурку.
Феликс постоял с минуту перед карагачом, не прячась в его плотной тени и с наслаждением вдыхая уже наливающийся зноем воздух. Он втекал в легкие, пронизывая жаром все тело, и оно мало-помалу начинало казаться утратившим привычную прочность, готовым растечься, раствориться в раскаленных лучах. В этом было заключено, как ни странно, какое-то особенное ощущение… нирваны, вечности… слияния с миром… трудно определить.
Расстегнув на груди рубашку, Феликс направился к выходившей на площадь крыльцом чайной, но задержался перед небольшой, написанной от руки афишкой:
ВЕЧЕР
ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ
ОПЫТОВ
Пожелтевшая от солнца и пыли, афиша выглядела давнишней, хотя в уголке краской проставлено было завтрашнее число.
Айгуль старается… — Он усмехнулся. — Жизнь здесь забила ключом… «Психологические опыты…» Писали бы попросту: «Сеанс гипноза…» Впрочем, тут она ни при чем, так положено. И однако вдуматься только: Зигмунт Сераковский, Новопетровск, окраина пустыни, пани Аполлония, аксакалы под репродуктором… И тут же — «Вечер психологических опытов»…
Ему отчего-то вдруг сделалось весело.
Пересекая площадь, он почтительно обошел бурой масти корову с коротко спиленными рогами, мерно жевавшую газетный лист — должно быть, похищенный из ящика, стоящего возле продуктового магазина.
«Мой милый, смелее вверяйся ты року…» — снова вспомнилось ему.
3
ДЕЛО ШТАБА ВОЙСК ВИЛЕНСКОГО ВОЕННОГО ОКРУГА СУДНОГО ОТДЕЛЕНИЯ
О КАПИТАНЕ СЕРАКОВСКОМ
Начато 23 май 1863 г.
Кончено 10 июня 1863 г.
Штаб войск Виленского военного округа 25 мая 1863 г.
Виленскому коменданту
Предводитель мятежнической шайки, бывший офицер Генерального штаба, капитан Сераковский предается мною военному суду при Виленском Ордонанс-Гаузе по полевым уголовным законам. Суд учредить тотчас, как означенный офицер получит облегчение от ран и в состоянии будет отвечать на допросы. Военно-судное дело, по окончании, немедленно представить на мою конфирмацию.
Командующий войсками Генерал от инфантерии Муравьев.
4
На этот раз ему повезло — и чайная оказалась открытой, и яичница — неизменная, на два желтка, с колбасой, — лежала в тарелочке, на краю металлической стойки, и буфетчица наполнила для него толстостенную кружку голубоватым, в крупных пузырях пены, шубатом… Он расположился за пустым столиком у окна, радуясь и не доверяя своему прямо-таки фантастическому везенью. Правда, яичница была холодной, а колбаса соленой, как сама соль. Только шубат, как всегда, оказался отличным, густым, кисловатым. Феликс прихлебывал его, сдувая пену к сизой от молочного налета стенке, и покорно жевал распадающуюся под ножом колбасу, и так же покорно, с каким-то даже доставлявшим ему наслаждение смирением, посматривал на грязные тарелки, составленные горкой на углу стола, и на лужицу с осевшими чаинками, разлитую по истертой клеенке.
