— Шахматы, конечно, здорово, — со вздохом сказал я, — не то что книга, прочел раз-другой и отложил, не станешь же без конца перечитывать одно и то же. А в шахматах можно придумывать разные комбинации…
— За чем же дело стало, учись играть в шахматы, — с улыбкой подхватил он. — О животе голова не болит, хоть и кормят хреново, как ты говоришь, жизнь — скучища, книг не найдешь… что ж, остаются шахматы, чтоб развеять скуку.
— Я к ним равнодушен, — ответил я. — Кстати, в нашей бригаде есть неплохой шахматист.
Ван Ишэн выбросил окурок за дверь.
— Правда? — Глаза его загорелись. — Классный? Ого, не зря я пришел. Где же он?
— На работе. Значит, ты не ко мне пришел?
Он лег на мою постель, подложив руки под голову и уставившись на свой впалый живот.
— Веришь ли, целых полгода не встречал настоящего шахматиста, хоть убей. Вот и решил, талантов полно, дай, думаю, поищу, может, найдется кто-нибудь и в этой глуши? Отпросился с работы и отправился в путь…
— Так ты не работаешь? А на что живешь?
— Сестру распределили на завод, она теперь сама зарабатывает на жизнь, и я могу поменьше посылать домой. Хочу серьезно заняться шахматами. Ну, где же твой шахматист?
Я заверил его, что тот скоро придет, и не удержался от вопроса:
— Как вообще-то у тебя дома?
— Нищета, — после долгого молчания со вздохом ответил он. — После смерти матери мы остались втроем: я, сестра и отец. Отец зарабатывал мало, у нас не выходило и десяти юаней в месяц на человека. Вдобавок ко всему после смерти матери отец стал пить, заведется в кармане медяк-другой, он тут же пропьет и давай всех поносить разными словами. Соседи пытались его образумить, он слушал, заливаясь слезами, и вызывал жалость.
«Почему ты не бросишь пить? Что хорошего в вине?» — говорил я ему. «Ты не понимаешь, что за штука вино, оно вместо сна для нас, стариков. Жизнь у меня, сынок, была собачья, мать умерла, оставив вас совсем маленькими. Намучился я, старым стал, образования нет, за всю жизнь лишнего медяка в руках не держал. Мать перед смертью наказывала, чтоб ты обязательно кончил школу, а уж потом шел работать. Ну что за беда, если я выпью немного, а? А что не так, в той жизни поквитаюсь».
Ван Ишэн посмотрел на меня и после некоторой паузы продолжал:
— Скажу тебе правду, до освобождения мать была в публичном доме. Потом, считай, ей повезло, она кому-то приглянулась, и ее взяли наложницей… Дай закурить.
Я бросил ему папиросу, он затянулся и не мигая уставился на огонек.
— Через некоторое время она с кем-то сбежала, говорят, там над ней всячески измывались, особенно старая госпожа, даже били. С кем сбежала — не знаю, знаю только, что это был мой отец. Сразу после освобождения, незадолго до того как я родился, он исчез, оставив мать без средств. Тогда она сошлась с моим отчимом, чернорабочим, здоровье у него было плохое, образования никакого, и зарабатывал он совсем мало. Мама ему помогала, и они кое-как содержали семью, но после рождения сестренки здоровье у матери пошатнулось и с каждым днем становилось все хуже. В школе — я тогда только что поступил — меня любили, считали способным. Я, как мог, экономил, отказывался от школьных экскурсий, кино. Мама бралась за любую работу, чтобы я не чувствовал себя обделенным. Как-то для типографии мы с ней перегибали страницы из книги о шахматах. Прежде чем мама отнесла заказ в типографию, я успел немного прочесть, к своему удивлению, кое-что понял и заинтересовался. С тех пор каждую свободную минуту я проводил на уличной площадке у столика с шахматами. О покупке шахмат нечего было и заикаться, поэтому я смастерил из картона доску и фигуры, отнес их в школу и стал играть, так мало-помалу и навострился. Осмелев, я решил сыграть с кем-нибудь на улице. Придумывать ходы со стороны было легко, играть — гораздо труднее, да еще с хорошим шахматистом, и все же я вышел победителем. Я играл целый вечер, даже про ужин забыл, мать насилу увела меня домой, отлупив по дороге, но она была до того слаба, что я даже не почувствовал.
«Сынок, — сказала она дома, встав передо мной на колени, — ты единственная моя надежда, и если не будешь хорошенько учиться, я с горя умру прямо у тебя на глазах». — «Ma, я хорошо учусь, — замирая от ужаса, поспешил я ее успокоить. — Вставай, я больше не буду играть в шахматы».
Я поднял и усадил ее. Вечером, когда мы с ней опять перегибали и складывали страницу за страницей, я, незаметно для себя самого, вновь углубился в шахматную партию. «Опять ты за свое, — сказала она, — ни в кино не ходишь, ни в парк, привязался к этим треклятым шахматам. Что же, играй, но послушай меня: знай меру, не сходи с ума. Запустишь уроки, накажу, не пожалею. Мы с отцом люди неграмотные, но спросим учителей, и если узнаем, что ты отстал, спуску не дадим».
Я лишь поддакивал, да и как мог я забросить уроки, если арифметика для меня была все равно что шахматы. Вернувшись из школы, я готовил уроки, играл в шахматы, а после обеда до самого вечера помогал маме складывать листы. Эта работа не требовала умственного напряжения, и я мог обдумывать шахматные партии, но иногда вдруг, забывшись, громко стучал по столу и выкрикивал ход, чем приводил всех домашних в недоумение.
— Теперь понятно, почему ты так здорово играешь, — прервал я Ван Ишэна. — К шахматам у тебя пристрастие с детства.
— Да, вот что случилось потом, — с горькой усмешкой произнес Фанат. — Учитель послал меня в Дом пионеров, в шахматный кружок, учись, вырастешь — чемпионом станешь, сказал он мне. Но мама воспротивилась. «Не твоего ума это дело, — говорила она, — выучись лучше какому-нибудь ремеслу, шахматами на пропитание не заработаешь. Старайся получить в школе побольше знаний, чего не знаешь — учителей спрашивай, в жизни это здорово пригодится. Что? Хочешь быть шахматистом? Шахматы — это для богачей, людей именитых, с положением. Повидала я таких на своем веку, у них и женщины играли в шахматы, даже на деньги. Ты и понятия не имеешь об этом! Играй, если нравится, только не превращай это в ремесло!»
Я передал свой разговор с матерью учителю. Он ничего не сказал, а через несколько дней подарил мне шахматы.
«Добрый он человек! — сказала мать. — Но нам прежде всего надо думать о заработке, а не о шахматах. Встанешь на ноги, заведешь семью — тогда и играй сколько влезет».
— Что ж, теперь все в порядке, играй, сколько душе угодно, пусть мать не волнуется.
Ван Ишэн забрался с ногами на кровать, скрестив их по-турецки, сжал пальцами запястья и сказал, глядя в пол:
— Она не дожила до этого, умерла, когда я кончил первый класс. А перед смертью сказала мне: «Соседи говорят, что ты хорошо играешь в шахматы, верю, но не об этом болит у меня сердце. Как бы ты ни играл, шахматы не прокормят тебя. Я уже не увижу, как ты кончишь школу, мы с отцом хотели, чтобы ты учился дальше в полной средней школе, а потом поступил в университет, но у отца нет таких денег, да и сестренка еще мала. Кончай начальную школу и иди работать, поможешь отцу. Я ухожу, и мне нечего тебе оставить, кроме вот этих шахмат, которые я выточила из зубных щеток». Она велела мне вытащить из-под подушки небольшой сверток, в котором оказались пластмассовые кружки — шахматные фигуры, отполированные до блеска, словно вырезанные из слоновой кости. Только иероглифов на них не было. «Сам вырежешь, я неграмотна и боялась ошибиться, — сказала она. — Видишь, я благословляю тебя, хочу, чтобы ты научился хорошо играть». Я уже знал вкус горя, но никогда не плакал, что толку в слезах. Однако при виде этих кружков не выдержал и разрыдался.
Я слушал Вана опустив глаза, к горлу подступил комок. Ван курил.
Вернулись ребята, они поймали двух змей. Поначалу они церемонно стали расспрашивать Вана о том, куда его распределили и как ему живется, но потом поняли, что это свой парень, и разговорились.
Я принялся, не жалея красок, расписывать его шахматное искусство, пусть знают, что гость мой — человек необычный. Все в один голос советовали ему сыграть с лучшим шахматистом нашей бригады, по прозвищу Дылда. И вскоре его привели. Он был из большого южного города, высоченный как жердь и очень худой. Манеры и осанка сразу выдавали в нем человека образованного, к тому же он тщательно следил за своей одеждой. Встретив такого лощеного, чистенького верзилу где-нибудь на горной тропе, люди удивленно таращились. Дылда, согнувшись, вошел в комнату и с порога протянул руку Вану. Тот замешкался было, но тут же спохватился, и они обменялись рукопожатиями.
— Мое имя Ни Бинь, — сказал парень, сложив руки на животе. — А Дылдой меня прозвали за длинные ноги. На местном диалекте слово это ругательное, ради бога, не обращай внимания, у здешних жителей низкий культурный уровень. А тебя как зовут?
— Фамилия Ван, имя Ишэн, — ответил Ван, снизу вверх глядя на Дылду, он был на две головы ниже Ни Биня.
— Ван Ишэн? — переспросил Ни Бинь. — Здорово, хорошее имя.
