— Смотря для чего, — обиделся Бартельми. — А что это за фишка такая, опека?
Г-жа судья, не в восторге от «фишки», ответила довольно раздраженно, цитируя Гражданский кодекс:
— Опекун, г-н Морлеван, отвечает за воспитание и образование вверенных ему детей. Он представляет их интересы в гражданской жизни и заботится об их благополучии, как хороший отец.
— Да это же нелепо, в конце-то концов! — взорвалась Жозиана, которую вся эта сцена раздражала донельзя. — Как хороший отец! Вы же сами видите, что Барт — го…
— Горячее сердце! — чуть ли не рявкнула судья, чтобы не дать ей договорить.
— Даже три сердца, — ввернула Венеция.
— Не правда ли, г-н Морлеван? — окликнула его Лоранс.
— Ну да, только я не понял. Что это за фишка-то, опека?
— Oh, boy! — тихо передразнил его Симеон, возведя глаза к потолку.
Глава третья,
в которой говорится, как трудно быть Любимой
Симеон не выносил жизни в коллективе. В хорошие дни он шутил про себя, что если после смерти попадет в ад, то особой разницы не заметит. Другие мальчишки сразу взяли его на заметку, потому что он вел себя не как все. Он не интересовался ни настольным футболом, ни сортирным юмором, а забивался в комнатушку сестер и сидел там на полу, подпирая стенку. «Б’таник» — так определило его общественное мнение. Кролик стал при нем придворным мучителем. Имя Симеон он переделал в Симону, и мальчик шагу не мог ступить, чтобы ему не заорали в ухо: «Симона, карета подана!»[2]
Вдобавок Тони обшарил-таки чемодан Симеона и открыл невероятную, возмутительную истину: в четырнадцать лет — в выпускном классе! Нет, да что ж это такое, что он из себя строит, этот ботаник? Кролик наклеил в учебнике философии фотографии голых красоток. Потом стянул тетради с домашними заданиями, где все оценки были 18—20 баллов, оценки переправил на нули, а поля исписал всякой похабщиной.
Бывали вечера, когда Симеон с 21:15 до 21:30 стоял в туалете, вцепившись обеими руками в края раковины. Он думал о матери, о «Сортирном Кроте», и рыдания сотрясали все его тело. Нет, этого он никогда не сделает. Однако он стоял вот так над раковиной, словно над бездной, и у подступающих слез был привкус крови.
— Я нарисовала Бартельми еще одну картинку, — почти каждое утро объявляла Венеция.
Малышка боготворила своего взрослого брата — мимолетное видение в кабинете судьи. Но Симеона встреча скорее разочаровала.
— Смотри, сколько сердец я нарисовала для Бартельми!
Венеция растравляла ему душу. Почему Бартельми заслужил у нее три сердца, а сам он только два? Симеон ловил себя на мелочности. В это утро сердец было целых пять, розовых, как кукла Барби, и все для Бартельми. Симеон язвительно усмехнулся. Ткнул пальцем в первое сердце:
— Люблю.
И принялся отсчитывать дальше:
— Немножко, очень, безумно, нисколечко.
— Я просто не так посчитала! — закричала Венеция, закрывая последнее сердце ладошкой.
— Все, уже поздно, — издевался Симеон.
Венеция убежала и через несколько минут вернулась с новым рисунком.
— На, это тебе. Иди к черту в пекло!
Симеон грустно улыбнулся, рассматривая смешного рогатого человечка с вилами. Потом соленые слезы обожгли ему глаза. В эту ночь Симеон спал с чертиком под подушкой.
27 декабря Бенедикт принесла в приют Фоли-Мерикур две хорошие новости. Она собрала детей Морлеван в кабинете директора и объявила им:
— Бартельми приготовил вам рождественский подарок. Он согласился быть вашим опекуном.
Она умолчала о том, сколько пришлось судье донимать, упрашивать, улещивать, стращать Барта, чтобы добиться такого результата.
— А вторая хорошая новость, — продолжала Бенедикт, радуясь их улыбкам, — в воскресенье вы идете к Бартельми!
— Пойду собирать вещи, — загорелась Венеция.
Социальной сотруднице пришлось охладить ее пыл. Они приглашены просто в гости.
— Почему так? — удивилась девочка.
Бенедикт слишком долго подыскивала нужные слова, и Симеон ответил за нее.
— Опекун, это не значит, что мы у него будем жить. Чтобы жить вместе, надо посмотреть, подойдем ли мы друг другу. В воскресенье и проверим.
Он вопросительно глянул на Бенедикт, ища подтверждения.
— Ну да, в общем, примерно так, — промямлила она.
На самом деле Бартельми не выразил никакого желания взять детей к себе. Опекать — ладно. Но на расстоянии. Так что Бенедикт продолжала искать детям Морлеван приемную семью.
В воскресенье, второго января, с утра начались великие сборы. Венеция собрала все тридцать два рисунка, которые приготовила для Бартельми.
— Пау-вау, — объявил Симеон.
Дети уселись на пол.
— Кто хочет жить в приюте Фоли-Мерикур? — спросил Симеон. — Поднимите руки.
— Ноль, — сосчитала Моргана.
— Кто хочет жить у Бартельми?
Поднялись три руки.
— Единогласно, — подвел итог Симеон. — Но до этого еще далеко. Слушайте, девочки: Бартельми вовсе не хочет, чтобы мы у него жили.
Младшая сестренка открыла было рот, чтобы возразить.
— Нет, Венеция, нет, — остановил ее Симеон, правильно истолковавший замешательство социальной сотрудницы. — Мы должны сделать так, чтобы Бартельми захотел взять нас к себе.
Венеция завозилась, выпутываясь из одеяла.
— Пойду нарисую ему еще картинку.
Старшие с улыбкой переглянулись. Их восхищала наивность сестренки.
— Еще целовать можно, — подсказала Венеция, снова усаживаясь.
— Это для тебя подходит, а для нас нет, — ответил Симеон.
— Почему? — спросила Венеция.
— Потому что ты маленькая и хорошенькая.
— А вы…
— Большие и некрасивые, — беспристрастно оценил Симеон.
Он уже понял там, у судьи, что Венеция всегда найдет желающих приютить ее и полюбить. Это даже представляло некоторую опасность.
— Дадим еще одну клятву, — решил он.
— Что нас не разлучат? — спросила Венеция.
— Что мы не захотим, чтобы нас разлучали.
Симеон выставил кулак и сказал:
— Морлеван или смерть.
Открылась дверь.
— Дети, вы готовы? — окликнула их Бенедикт с несколько наигранной веселостью.
Пирамида распалась.
— Идем, — прошептал Симеон с таким выражением, словно скомандовал: «На приступ!».
Бартельми в это воскресное утро и впрямь ощущал себя осажденной крепостью. Трое детей. Oh, boy! Что ж с ними делать? Социальная сотрудница составила для него программу действий. Видя его растерянность, она даже записала все на бумаге. Барт перечитал шпаргалку: «10 часов. Показать квартиру».
— Показать квартиру, — повторил Барт, стоя посреди гостиной и поворачиваясь на сто восемьдесят градусов.
На столике валялся журнал сомнительного содержания, он убрал его с глаз долой. Потом снова заглянул в шпаргалку: «10:30, угостить оранжадом. Побеседовать, познакомиться. 11:30, сходить в ближайший „Макдональдс“. Прогулка по окрестностям». Во второй половине дня Бенедикт предлагала сводить детей в кино на «Мой друг Джо». В 18:00 ее возвращение должно было положить конец мучениям Барта.
— Купите фломастеры, — подсказала она в числе прочего. — Малышка обожает рисовать.
Бартельми купил целых три набора. На нервной почве он всегда становился расточительным.
В девять часов зазвонил телефон, и Барт украдкой скрестил пальцы. Вдруг, на его счастье, кто-то из детей подцепил грипп?
— Барт? Че се’нь дел’шь?
Бартельми онемел.
— Але, Барт!
— Да-да, привет, Лео! А ты вроде собирался съездить поздравить родителей с Новым годом?
— Че я там н’в’дел. Ну т’к?
— Ну, я… ну… — растерялся Барт, безуспешно ища вдохновение в шпаргалке Бенедикт.
— Ждешь к’го? — в голосе Лео уже звучало подозрение.
— Нет-нет, — успокоил его Бартельми.
Плюс ко всему его угораздило связаться с ревнивцем. Этого социальная сотрудница, дура такая, в программе не предусмотрела.
— Т’к я п’двалю? — настаивал Лео, в голосе которого появились угрожающие нотки.
— Да, конечно. После обе…
Барт совсем растерялся. Придется как-то вклинить Лео между «Макдональдсом» и Уолтом Диснеем. А ребят куда же тогда?
— Мрак, — сказал он своему телефону, вешая трубку. — Полный мрак.
Как человеку легковозбудимому, Барту не много было надо, чтобы сбросить напряжение. Он решил, что небольшая пробежка поможет. Часок попотеть — показалось ему наилучшим выходом. Когда он вернулся, весь взмокший, несмотря на январь, они уже стояли у дверей с этой заразой, социальной сотрудницей. Все трое, полный комплект: блондиночка, которая сейчас полезет целоваться, несмеяна с этими своими ушами, которых уже достаточно, чтобы осрамить его на весь квартал, и заморыш со взглядом как рентген. Вот радость-то.
