— Чем займемся? — спросила она после долгого поцелуя.
— Как чем? Любовью.
— А что, больше нечем?
— Больше не с кем.
— Мы можем позавтракать без компьютера? Ты думаешь, мне приятно печь блины, когда ты сидишь там, общаешься черте с кем?
— Опять блины с дерьмом. Такое прекрасное утро, зачем надо все испортить? Ну, давай я сам их испеку, если тебе так сложно. Ты из всего делаешь проблему.
— Дай мне хоть в этом почувствовать себя творцом, — смахнула Фортуна очередной блин со сковородки в аккуратную стопочку ему подобных.
— А я что — не даю? Неужели это так сложно — сделать приятное и не настаивать на том, что ты его сделал, и чего тебе это стоило. Ладно, иди сюда, я тебя поцелую.
— У меня руки в муке.
— Зачем мне руки для поцелуев?
— Вместо аперитива.
— Теперь я понимаю, почему некоторые не могут друг без друга.
— Почему?
— Им нечем будет питаться.
Фортуна села на мои колени, развернулась всей грудью и закрыла глаза. С балкона ее груди мне открывался прекрасный вид. Губы едва разомкнулись сгоравшей пламенем розой. Я проглотил цветок.
— У меня блин сгорит, — шепнула она.
— Да и черт с ним, — приготовился я к ее порыву, но она и не думала уходить.
И в ответ проглотила фиалку моего рта. Казалось, что перемешались не только слюни, но и зубы, и языки. Все стало общим.
Запах подгоревшего хлеба приятно ласкал нюх. Румяный диск теста быстро чернел по краям и скукоживался. Было похоже на затмение солнца. Скоро дым начал резать глаза. Но мы продолжали.
— Папа, что-то горит? — Сын выскочил из своей виртуальной норы.
— Мама блины готовит, — крикнул я ему сквозь кумар.
— Аа, я думал — пожар. Позовете, когда будет готово, — удовлетворенный, закрыл он за собой дверь кухни.
— Ты видела, как его надо выкуривать из Интернета? — встал я как по команде вместе с Фортуной.
— Любовью, — принялась Фортуна за сковороду, отскребывая почерневшее тесто.
— Открой окно, — сказала она мне спокойно.
— Хочешь выйти? — начал я открывать его, глядя сквозь стекло во двор. В поле моего зрения забралась муха, она пробежалась по нему и замерла. Глядя туда же, во двор, стала потирать ладошки. Потом неожиданно взлетела и на ходу спарилась с другой мухой. Я пристальней посмотрел во двор: что могло ее так возбудить? Не было там ничего такого.
Отстыковавшись от партнера, муха залетела на кухню, покружилась немного под потолком и села мне на плечо. «Нет, я не того полета, шлюха. Мне для соития нужно пережить длинную цепочку отношений. Человек тоже способен схватывать на лету, но не до такой же степени!»
— Только за тобой, — прервала Фортуна мои раздумья. — В смысле, если ты вдруг уйдешь. У меня навязчивая идея, что ты рано или поздно уйдешь.
— Ты права, я могу запросто бросить, вдохновиться кем-то другим.
— А как же наш ребенок, недвижимость, прочее?
— Дети? Неужели мы уже так далеко зашли? В таком случае никуда я не пойду. От красоты не уходят, от нее можно только бежать. А я не люблю бегать.
— Дело даже не в том, что ты уйдешь, а в том, что уйдешь к другой. Которая уже не сможет тебя так любить, как я. Некоторые вообще не способны любить.
— Ты говоришь о всеобщей любви?
— Да, о всеобщей любви ко мне.
— Быть любимой — самая вредная из привычек.
— Как же ты меня достал, — поставила на стол тарелку с горячими блинами Фортуна.
— Как? — взял я блин и намазал сгущенкой.
— Нежно. Иногда складывается впечатление, это не ты меня любишь, а я тебя, — заварила чай Фортуна и села рядом.
— Это не так важно, главное — определиться, что тебе доставляет больше удовольствия: любить или быть любимым, — свернул я в трубочку блин и откусил.
— Ты обо мне не заботишься, — поправила она волосы.
— Не ухаживаешь, — насыпала сахара в чашку.
— Мне не хватает внимания, — добавила еще одну ложку.
— Не обнимаешь, — размешала небрежно.
— Я уже не говорю о цветах, — вдохнула аромат кофе.
— Разве я не достойна? — нашла в чашке свое отражение.
— Мы все меньше целуемся, — пригубила керамику.
— Может, ты встретил другую? Скажи, я пойму, — откусила пирожное.
— Может, я тебе надоела? — салфеткой вытерла губы.
— Но все они остаются тенями, — скомкала.
— Все твои женщины в сравнении со мною, — положила бумагу в пепельницу.
— Хочешь, давай расстанемся, — толкала она пенку по поверхности кофе.
— Только скажи, — положила ложку на блюдце.
— Я уйду, если хочешь, — отодвинула тарелку с пирожным.
— Пирожные здесь не очень, — достала она сигарету.
— С них тянет на разногласия, — поднес я ей зажигалку.
— А это затягивает, — сделала она томно затяжку.
— Забудь все, что я говорила, — сломав, утопила сигарету в пепельнице.
— Жизнь прекрасна, вот и капризничаю.
— Давай потанцуем! — предложил я Фортуне.
— Здесь?
— Да.
— А можно?
— Только со мной.
— Ты тоже умеешь капризничать.
Я встал и подал ей руку, она тоже поднялась. Мы медленно кружились под тихий джаз. Зрителей было немного, но они нам не мешали.
— Ты меня любишь? — спросила меня Фортуна.
— Нет. А ты?
— И я нет. Что будем делать? — улыбнулась она.
— Ничего не будем, многие так живут, и никто не умер. Умирают как раз от любви.
— Иногда я ловлю себя на мысли, что лучше уж умереть от любви, чем жить от противного.
— Я противный?
— Ты ужасный.
— Ужасный мне нравится больше. Кстати, и ребенок тоже от меня.
— Ну, это же был тривиальный залет.
— В каждом залете есть свой космос, — прижал я ее к себе и поцеловал в шею.
— Это действительно был космос, — закрыла она глаза.
— Ты про поцелуй?
— Я про первый.
— У каждой женщины свой Гагарин.
— Бороздящий ее вселенную. Ах, ты, мой Гагарин. Почему мы все реже летаем?
— Слишком много капризов.
— Ладно, я пошел, — мялся все еще в коридоре.
— Что ты ходишь взад и вперед, неужели больше некуда?
— Ты не видела мои перчатки? — наступил я впопыхах на кота. Тот взвыл, как они обычно делают это в летнюю душную ночь.
— Ты даже уйти не можешь по-человечески, — с ходу нашла перчатки Фортуна и протянула их мне.
— А как это, по-человечески?
— Чтобы не было больно.
Вышел утром без ее поцелуя, будто не позавтракал. Я не заметил, как прошла дорога к метро, и очнулся только внутри. Стоял на ступеньке, обнимаясь с собственным пальто, наблюдая за лицами в профиль: одни едут вверх, другие спускаются, все разбиты на кадры из хроники. Эскалатор будто скручивает кинопленку, часть жизни этих людей проходит на лестнице. Их снова и снова будут зарывать и откапывать. Карабкаясь вверх по лестнице, кардинально они не изменятся, даже если будут изменять ежедневно, даже если сами себе. Они изменятся только в одном случае — если изменят им. И они вдруг сорвутся с нее.
Днем в метро не так много людей, я спокойно зашел в вагон и встал спиной к надписи «не прислоняться». Напротив цвела приятная женщина лет тридцати. Несколько раз мы столкнулись взглядами. В голове моей все еще играло вчерашнее красное. Внутри было тепло и весело. Вдруг захотелось узнать ее имя. Я подошел.
— Вы любили когда-нибудь? — не пришло ничего лучшего на ум.
— У вас все в порядке? — отодвинулась она от меня.
— Да, но вопрос-то простой.
— Конечно, любила, — взялась она крепче за поручень.
— Сильно? — Я улыбнулся искренне.
— Достаточно, — пыталась она отвести глаза.
— Как вы думаете, любовь с первого взгляда существует? — развращал я ее добродетель синим-синим как небо взором.
— Я в метро не знакомлюсь и тем более не влюбляюсь, — поправила она сумочку.
— А что вам мешает? — поддержал я ее за руку, когда поезд качнуло.
— Романтики не хватает, — чувствовала она мою ладонь, а я, казалось, ее учащенный пульс.
— Так считаете?
— Извините, я плохо считаю, — улыбнулась помадой незнакомка.
— Я выйду сейчас, вы ее сразу почувствуете, — диктор объявлял мою остановку.
Двери открылись, и я вышел. Помахал рукой, а она мне из-за стекла ресницами. Тоннель всосал поезд, словно рот макаронину. Незнакомка увезла с собой всю мою романтику.
Я приехал домой раньше обычного. Никого. Только кот выбежал радостно навстречу.
— Сейчас тебя покормлю, — содрал я ботинки и сразу прошел на кухню. Насыпал ему в миску кошачьей радости и потрепал по загривку. Том весело принялся грызть еду. На кухонном столе лежала записка, даже целое письмо:
