– Да нет же! Она вся скукоженная, кожа в морщинах! Как старый абажур.
– Она – красивая женщина, в ней есть стать. Мне нравятся пожилые женщины, в них больше обаяния, чем в молоденьких телочках. Гладкой коже не о чем рассказать, палец скользит, и все, а вот морщины скрывают массу чудесного. Это маленькие острова сокровищ.
– Старая, как ведьма в сказке, – проворчала Гортензия. – Когда-нибудь она сдерет с Гэри кожу и будет пить его кровь… Не то что я – всегда свежа, бодра, чарую его и увлекаю, умиляю и удивляю, сжимаю сильными ножками и обвожу вокруг пальца. – Насмешливый голосок рассмеялся. – Не всегда, – признала она, уронив гордую головку. – Никому не удается обвести Гэри вокруг пальца. Никто не может разбить его сердце и заставить стенать от любви. Он непредсказуемый человек. И потом, у него есть музыка – широко открытое окно в мир. В любой момент он может туда выпрыгнуть. Бежать от всех и от всего. Как там звучит эта фраза, которую он постоянно повторяет? «Perhaps the world’s second-worst crime is boredom; the first is being a bore»[5]. Бим-бам-бум, I’m not a bore![6]
Она на мгновение заколебалась. Ну что, подняться в сторону 86‑й улицы, найти Гэри в кафе «Сабарски» и пошвырять ему в лицо посуду или же спуститься в сторону Мэдисон-авеню и пройтись вдоль витрин шикарных магазинов?
Бим-бам-бум, решено: она спустится на Мэдисон и поглазеет на витрины. Посмотрит, что делают другие, чтобы потом их не повторять. Надо творить, совершенствоваться, стоять на своем. Я хочу, чтобы моя одежда преображала женщину, делала ее нежной и женственной, исправляла недостатки фигуры, подчеркивала ее достоинства, скрадывала полноту, визуально удлиняла ноги. «Я хочу создать одежду, удобную, как пижама, и шикарную, как платья Ива Сен Лорана. Тогда мои модели вырвутся из общего ряда и…
Он бросил меня в парке. Если бы хоть могла позвонить лучшей подруге и излить ей свою горечь по телефону… Но у меня нет подруг. Только знакомые. Приятельницы, с которыми можно съездить на пикник и поговорить по делу. Подцепить пару интересных идей».
– Ну подожди… у тебя же есть друг, – сказал голосок, прорезающийся время от времени в ее голове, как звук старого транзистора, поймавшего волну.
Гортензия застыла, напряглась, ее охватила внезапная тревога. Возможно ли, что… В такое время? Нет! Ему давно уже пора спать. Она лихорадочно принялась рыться в сумке, нашарила на дне телефон, поднесла его к уху, ничего не услышала, напечатала смску: «Ты спишь?» Ответ последовал мгновенно: «Нет». – «Позвонишь?» – «5 минут»…
Она зашла в «Карлайл», заказала большой кофе лунго. Приглушенный свет белых абажуров успокаивал ее. «Надо мне припудрить нос, от этого холода он уже стал как редиска. Где моя пудреница, моя волшебная голубая коробочка?»
На стенах висели фотографии джазовых музыкантов и большая репродукция картины Джаспера Джонса «Три флага». Именно перед этой картиной они помирились после их первой нью-йоркской ссоры. Это было в Музее современного искусства. Она уже не помнит, почему они поссорились. А, ну да… Они шли по 53‑й улице, направлялись как раз в музей. Гэри рассказывал, как картины вдохновляют его на создание мелодий. «Картины ведь поют и танцуют. Особенно Матисс, это какой-то праздник цвета, каждая его краска отдается в моей голове нотой». Он еще и про других говорил. Она слушала, склонившись к его плечу.
У нее зазвонил мобильник, она отстранилась, ответила. И поняла, что потеряла из виду Гэри. Он терпеть не мог, когда разговор прерывался из-за телефонного звонка. Он говорил, что это невежливость, даже откровенное хамство. «Как если бы в разговор влез посторонний человек и стал бы со мной разговаривать, не обращая на тебя внимания. Тебя бы это оскорбило, и ты бы ушла. И я бы тебя прекрасно понял». И вот, значит, он ушел. Спокойно так, не торопясь, – к чему торопиться, если уверен, что прав. Ни разу не обернувшись. Не замедлив шаг, чтобы дать ей возможность его догнать. Она не верила своим глазам. Следила, как его высокий силуэт удаляется, поворачивает направо, скрывается в дверях музея. Ему не надо было стоять в очереди, у него был абонемент. Он с независимым видом, руки в карманы, прошел через турникет. Она сказала Фрэнку Куку: «Я тебе перезвоню». Он продолжал что-то говорить, говорить, она выключила телефон. Побежала за Гэри. Это было не просто – бежать на каблуках высотой семь с половиной сантиметров, в узкой юбке-карандаше и с тяжелой сумкой, полной эскизов. Толстый, лысый мужчина проводил ее взглядом. Очевидно, он ждал, что она рухнет и разобьет себе лицо. «Ему что, заняться больше нечем? Сколько же людей, которые надеются, что я разобью себе лицо. Видимо, я не внушаю людям симпатию. Желание – да, но не симпатию. У меня тот тип внешности, который не нравится женщинам, когда они такого лишены, и который сводит мужчин с ума. Сводит с ума и делает порой жестокими и неистовыми».
Она домчалась на своих ходулях до входа, сдала вещи в гардероб, выстояла очередь, чтобы купить билет. Вбежала на эскалатор, который вел на третий этаж. Там она его и увидела.
Он был в большом зале, где помещалась постоянная экспозиция. Она заметила его старую темно-синюю куртку перед картиной Джаспера Джонса. Напрыгнула на него сзади. Он обернулся и поразил ее в самое сердце тяжелой стрелой из арбалета. Его ледяной взгляд говорил: в чем дело, что нужно?
«Что это на него нашло? – подумала она. – Обычно метание взглядов‑дротиков – это по моей части».
Он отвернулся от нее и перешел к следующей картине. Еще одна работа Джаспера Джонса – «Мишень». И тут все обрушилось. Все обвалилось, как карточный домик. Сперва ее пронзил страх: «А если он устал от меня, если я ему надоела?» Перед глазами вспыхнуло множество звезд, эти звезды кружились, кружились, и у нее внезапно перехватило дыхание. И тут нахлынула тоска, глубокая и вязкая, как болото, она тонула в ней, не в силах выбраться. Не могла больше дышать, ловила воздух ртом, как золотая рыбка на гладильной доске. И истина открылась ей во всей очевидности: она влюбилась. Влюбилась по-настоящему. Хуже того: она полюбила его.
Теперь ей конец.
Она бессильно рухнула на банкетку, обитую черной кожей, напротив одной из картин с флагами, медленно-медленно погладила рукой кожу, словно пытаясь найти защиту и поддержку в материале, который она знала, который был ей близок. И потом прошептала: «Почему ты меня не предупредил, что я в тебя влюбилась?»
Он расхохотался, раскрыл объятия и прижал ее к себе, громогласно заявив: «Гортензия Кортес, вы единственная в мире!» Когда он бывал взволнован, то всегда называл ее Гортензия Кортес и на «вы». Она стукнула его ногой по лодыжке, они обнялись и поцеловались.
Это было два года назад, перед картиной Джаспера Джонса.
Она будет вспоминать об этом моменте всю свою жизнь, потому что именно тогда она поняла, что попала. Попала, как кур в ощип.
* * *
Ее мобильник, лежащий на белой скатерти, завибрировал.
– Гортензия?
– Младшенький? Ты не спишь?
– Я как раз собирался уснуть, когда получил твое сообщение… Мне надо говорить тише, родители еще не уснули. Но мне удалось проскользнуть в гостиную.
В гостиной у Жозианы и Марселя Гробз находился телефон, который позволял бесплатно звонить за океан.
– А голос в моей голове, который я последнее время слышу, – твоя работа?
– Да, мне не так-то просто было поймать твою волну!
– Это потому, что я в ярости. Гэри бросил меня посреди Центрального парка. А когда я в ярости, то плоховато тебя слышу. К тому же я не понимаю, как все это дело работает.
– Ну я же сто раз тебе объяснял. Я визуализирую заднюю часть верхней височной извилины…
– Что-что?
– Ту часть мозга, где звуки становятся фонемами. Я подключаюсь к этой зоне, она вибрирует и…
– Я все равно ничего не понимаю!
– Ну это как радио, телевизор или телефон. Связано с волновой природой звука. Ты испускаешь волны, Гортензия, а я к ним подключаюсь.
– Ты же знаешь, что я не люблю, когда ты залезаешь в мою голову без моего ведома.
– Но я же представляюсь! Я всегда говорю, что это я! Ты просто не услышала, потому что твоя сетевая система кипела от гнева, но если бы ты прислушалась…
– Так что, ты теперь все знаешь?
– Но это совершеннейший вздор. В настоящий момент он возвращается к вам домой в чудесном настроении. Он собирается сесть за пианино и не следит за временем. Поднимет голову от инструмента, только когда проголодается, и будет тебя повсюду искать.
– Он больше не обращает на меня внимания. Я для него как кран. Или перина. Или солонка. И потом… у меня какое-то тревожное состояние. Мне стало трудно дышать, не хватает воздуха, я задыхаюсь, меня распирает изнутри… Я лечу в пропасть.
– Все нормально, красавица моя, ты меняешь кожу, переходишь на самообеспечение. Это впечатляет, знаешь ли.
