Неожиданно для себя я говорю:
— Я тут подумал, а не мог бы ты одолжить мне охотничье ружье. На выходные.
Если его и удивила моя просьба, виду он не подал. Напротив, утвердительно кивнув, снял фартук и повесил его на спинку стула, будто уже давно ждал, что я заговорю об оружии. Сван исчезает в гостиной и, судя по звукам, отпирает шкаф. Я тем временем рассматриваю две фотографии на холодильнике: на одной из них Сван в шерстяном джемпере рядом с собакой, на другой — Аврора в компании улыбающихся женщин. Они в походной одежде и обуви, полгруппы на корточках, как на фотографии футбольной команды. Вскоре возвращается Сван с ружьем и ставит его у стены рядом со шваброй. Кивает в сторону фотографий:
— Когда трейлер будет на ходу, мы с Авророй сможем останавливаться у любого звенящего ручья.
Затем он снова садится за стол напротив меня и наливает себе второй стакан молока.
Говорит, мол, есть у него подозрение, что Аврора начала читать стихи.
— Когда я вчера вечером протискивался мимо нее в ванную, она сказала, что я заслонил ее горизонт.
Он потряс головой.
— Иногда мне кажется, что лучше думать об Авроре, чем когда она рядом. Она бы никогда этого не поняла.
Опершись локтями на стол, он закрыл лицо руками и говорит теперь со мной между пальцами:
— Авроре невдомек, что в человеке много всего намешано. Что у меня есть чувство красоты. На мокрый асфальт из машины течет масло, а ты мечтаешь о совсем другой жизни.
Я встаю и беру ружье, Сван провожает меня к выходу. Держу ружье под мышкой стволом вниз.
Наверное, нужно признаться ему, что я не собираюсь становиться старше?
Или он это сам подозревает?
А что, если попросить Свана назвать причину, по которой мне нужно продолжать свой жизненный путь. Хотя бы одну, но можно и две. Я бы объяснил, что запутался.
Вероятно, он бы ответил, что хорошо меня понимает, что тоже не знает о себе, кто он. И даже обнял бы меня, стоя на пороге. В дверном проеме его почти стокилограммовое тело в футболке с короткими рукавами и в приталенных брюках смотрелось, словно в картинной раме, хотя и не помещалось в нее из-за выпиравшего живота. Два мужика среднего возврата обнимаются на ступеньках пятого числа пятого месяца?
Аврора наверняка крикнула бы: «Кто там? Если продают сушеную рыбу или креветки, возьми креветок. Лакрицу не покупай. Тебе от нее плохо».
Что такого мог бы сказать Сван, что стало бы для меня откровением?
Процитировать мудрость о смерти какого-нибудь поэта или философа? Найти свои собственные слова, чтобы изменить ситуацию?
Или же он просто скажет: «Рановато, однако, ты собрался умирать. Вот увидишь. Поговори со мной снова через тридцать лет, и тогда будешь цепляться за каждую минуту, как собака за кость».
Как и твоя мама.
Но вместо этого он говорит:
— А я показывал тебе шрам?
— Нет. Какой шрам?
— После операции на позвоночном диске.
Я не успел опомниться, а Сван уже вытащил футболку из брюк и начал оголять спину. Людей на улице посреди рабочего дня было немного.
У него вдоль позвоночника большой шрам. Так и вижу, как парень из тату-салона отдает ему должное, украсив квадроциклом или снегокатом, но все же удерживаюсь от искушения обнародовать свой лотос.
— А ты знаешь, что кое-где в мире шрамы считаются знаками уважения и тот, у кого есть большой и приметный шрам, — это человек, смотревший в глаза дикому зверю, обуздавший свой страх и выживший? — спрашивает Сван.
С ружьем под мышкой я перехожу через дорогу, поднимаюсь на четвертый этаж и кладу его на супружескую кровать.
Большинство шрамов на коже неглубокие, имеют бледный оттенок и едва напоминают о ране
Только я вошел, как в кармане зазвонил телефон.
Звонили из дома престарелых. Извинившись и представившись, женщина сказала, что она сотрудница и мать попросила ее помочь со мной связаться. Мол, она меня ждала, а я не пришел.
Женщина произносила все это смущаясь, словно знала, что я был у матери не далее двух часов назад и навещаю ее не реже трех раз в неделю. Она передала телефон маме. Мой полуденный визит начисто выветрился из маминой памяти.
Голос у нее дрожал:
— Это Гудрун Стелла Йонасдоттир Снайланд. Я могу поговорить с Йонасом?
— Это я, мама.
— Это ты, Йонас?
— Да, мама, ты звонишь по моему номеру.
Она хочет знать, почему я так и не пришел.
Объясняю, что сегодня приходил.
Мама задумалась и явно пытается сориентироваться во времени и пространстве, а я жду. Вернувшись к разговору, она говорит, что хорошо помнит мой визит, но забыла кое-что у меня узнать. Есть ли у меня пила. И не срублю ли я ветку, которая бьется в окно и мешает спать.
— Твой папа держал ящик с инструментами в нашей спальне. Он был надежным человеком, твой папа, хотя и довольно скучным.
Мама явно колеблется.
— Ты сказал, что собираешься в путешествие?
— Нет.
— Ты сказал, что идешь на войну?
— Тоже нет.
Мама снова колеблется.
— Ты отправляешься на спецзадание?
Спецзадание. Слово заставило меня задуматься.
Это как спасти мир. Изобрести новую вакцину.
— Нет.
В телефоне снова долгое молчание. Видимо, мама пытается вспомнить, зачем позвонила.
— Ты не хочешь жить, мой дорогой?
— Я не уверен.
— У тебя, по крайней мере, все волосы на месте. Мужчины в моем роду не лысеют.
Неожиданно для себя я выпалил:
— Гудрун Лотос не моя дочь.
По крови, мог бы добавить я. Но не стал продолжать и замолчал.
В телефоне раздался шелест и послышались чьи-то голоса, сначала вдалеке, потом все ближе и ближе. После продолжительного молчания мама снова заговорила:
— Во время свадебного путешествия мы с твоим папой ходили в исторический музей. Романтик из него был еще тот. Больше всего меня поразило, из какой тонкой ткани солдатам шили форму. Только для вида.
— Я знаю, мама.
По голосу чувствуется, что маму еще что-то беспокоит.
— А кто такой Хайдеггер? — спрашивает она наконец.
За тот год, который я проучился в университете, мне довелось даже написать о нем работу. Ведь это он утверждал, что связь человека с действительностью начинается с удивления?
— Немецкий философ. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что он звонил сегодня утром и спрашивал тебя. Я сказала, что он ошибся номером.
Apologia pro vita sua
(оправдание собственной жизни)
Конечно, есть разные способы свести счеты с жизнью. Мне приходит в голову, что можно, например, снять люстру и воспользоваться крюком на потолке. Нужно также выбрать дату. Перебираю возможности в голове. Застрелиться в гостиной или повеситься? В спальне, на кухне или в ванной? А еще надо решить насчет одежды. Что подойдет для такого случая? Пижама, парадный костюм или моя повседневная одежда? Надевать ли носки и обувь?
Вдруг меня осеняет, что может прийти Лотос, а у нее есть ключ. Она любит появиться в гостиной, встать посередине и делиться тем, что недавно узнала. И тогда вдруг спросит:
— А ты знал, папа, что каждая пара перелетных птиц прилетает к нам на остров только один раз и поэтому не может запомнить дорогу?
И как быстро она начнет беспокоиться обо мне? Вдобавок ей придется разбирать мои вещи. Я вспомнил о своей кладовке в подвале, заваленной всяким хламом, который уже давно нужно было рассортировать и многое выкинуть. И не следует ли мне помочь ей с этим?
Как только я открыл дверь в кладовку, на глаза мне попался стул, который я придумал и смастерил в самом начале нашей с Гудрун совместной жизни. У него регулируется высота сиденья. Там также санки, оранжевая палатка; чтобы ее поставить, требуется полдня, спальники и походные ботинки. Я не спускался сюда с тех пор, как переехал в этот дом, и теперь с трудом пробираюсь между коробок. Одна из них подписана рукой мамы: «Сервиз „Чайка“, предназначен Йонасу». На полке — кукольный домик, который я смастерил для Лотос, а рядом старый проигрыватель. О нем-то я совсем забыл.
