Обычно дважды в день и, по крайней мере, один раз ночью я обхожу все домики, на этом берегу и на том. С утра, как только солнце встанет, проверяю, не выбито ли где-нибудь стекло, не вскрыта ли дверь. Если что-то кажется подозрительным, захожу внутрь. Впрочем, собаки первыми все чуют. Обегают вокруг каждого домика и коротким лаем дают мне понять, что все в порядке. И сразу мчатся к следующему. Если что-то не так, ждут меня и лают, еще как лают.
Второй раз — вечером. Тогда я уже заглядываю в каждый домик и зажигаю свет. Внутри и на террасе. Зажигаю, оставляю включенным и иду к следующему. И так, домик за домиком, зажигаю свет, оставляю включенным — до самого последнего. С каждым освещенным домиком на берегу становится все светлее и светлее. Словно сверкающий венок ложится вокруг водохранилища. Даже к небу свет поднимается, как будто и водохранилище светится, и небо над ним, и лес. А собаки, вы себе не представляете, как они тогда радуются. Мне и в голову не приходило, что собаки умеют так радоваться. Обычно они спокойные, сосредоточенные, без надобности не гавкают. Или чтобы выли, как другие псы, — никогда. Даже на луну не воют. Как-то тут, в одном из домиков, человек умер, так и тогда не выли. Разве что вообразят себе невесть что. Вы не поверите, что они могут себе вообразить. Так что, может, когда во всех домиках свет горит, они представляют себе свой рай? Собакам ведь нет нужды представлять себе рай в виде цветущего сада, в котором все есть. Им достаточно, что там не будет человека. Буду ли я, спрашиваете? Я, пожалуй, буду. Меня они, наверное, считают тем, кто присматривает за их раем.
Потом мы идем обратно и в каждом домике гасим свет. Что вас так удивило? Этот собачий рай? Так я вам скажу, по мне, для собаки нет создания хуже человека. У меня есть причины так говорить. Вот этого, Рекса, я в лесу нашел. Привязанного к дереву стальной проволокой. Я бы его, наверное, не заметил, потому что смотрел под ноги, землянику искал, и вдруг слышу: кто-то плачет, будто ребенок. Мне и в голову не пришло, что это может быть собака. Например, если косуля в силке умирает, вы сразу поймете, что это косуля. Я не одну такую умирающую косулю видел. А здесь — точно ребенок. Я остановился, затаил дыхание. Неужели у кого-то ребенок в лесу потерялся? Но он должен быть совсем маленьким, потому что только малыши так плачут. Хотя ведь такие маленькие дети в лес сами не ходят. Все затихло. Оглядываюсь — никого. Я опять занялся своей земляникой. И снова услышал этот плач. Тихий-тихий, но есть. Слух у меня хороший. Меня когда-то один кладовщик учил играть на саксофоне, так он всегда повторял: уметь ты еще мало что умеешь, но слух у тебя отменный. Только трудись.
Я уже стал прикидывать, у кого здесь, в домиках, может быть младенец. Честно говоря, меня бы уже ничто не удивило: даже если кто-нибудь ребенка в лес отнес. Я начал осматривать куст за кустом, обошел ближайшие деревья. И вдруг вижу: под буком лежит вот этот самый Рекс. Наверное, он меня учуял и, хотя был уже полумертвый, заплакал. Потому что, да будет вам известно, обоняние у собаки умирает последним. Увидев меня, он даже попытался встать. Но не сумел. И снова заплакал, как ребенок. Жилец ты или не жилец? — задумался я. Нет, так принесу лопату и закопаю. Будет одной могилой в лесу больше, какая разница? Я всем таблички подновляю и тебе буду подновлять. Вот тогда я и назвал его Рексом. Здесь лежит Рекс. Пусть упокоится с Богом. Креста я тебе не поставлю, хотя своими муками ты его заслужил. А пес опять попытался встать. Когтями царапает землю и смотрит на меня, словно умоляет не бросать.
Ну, я взял его под пузо и поставил на ноги. Думаю: устоит, так, может, и выживет. Я не верил, что устоит. И что вы думаете — устоял. Кожа да кости. На нем уже черви завелись... Шея от стальной проволоки вся в крови и личинках. Глаза — тоже все в личинках. Из пасти кровавая пена. Шатается, дрожит, но стоит. В таком случае пошли, сказал я, попробуем жить дальше. Снял с его шеи стальную проволоку и начал уговаривать сделать первый шаг, а там уж легче будет. Первый шаг, он самый важный. Шаг-то он сделал, но свалился. Что мне было делать? Взял его на руки и понес. Но руки у меня скоро устали. Сами видите, псина большая, хотя тогда в нем и половины от того, что сейчас, не было. Я пожалел, что не взял перочинный нож. Вырезал бы несколько палок, сделал волокушу и как-нибудь дотащил. К счастью, я был в пиджаке: снял его, снял рубашку, связал их вместе, закрепил той стальной проволокой, уложил пса на все это, присел, кое-как закинул за спину и — с трудом, правда, — но поднялся. Так домой и принес.
Я потом расспрашивал в домиках, не пропадала ли у кого собака. Нет, ни у кого не пропадала. Я откормил его, вылечил, и вот, видите, какой пес получился. Удивительно только, что одни хозяева сразу уехали и в следующем году уже не приезжали, а потом и вовсе домик продали. Уже несколько лет там другой человек живет, но каждый раз, когда мы идем с обходом, Рекс ложится у входа на террасу. Приходится его оттуда силой уводить, потому что новый владелец не понимает, с какой стати собака разлеглась у его дверей.
А вот этого, Хвата, я спас, когда его собирались топить. Однажды вечером, поздней осенью, вот примерно как сейчас, в несезон, я слушал музыку. А я когда музыку слушаю, свет обычно не зажигаю. И вдруг слышу: вроде бы на том берегу подъехала машина. Знаете, я могу слушать музыку, но при этом все слышу. Вышел во двор — темно; я уже, было, подумал, что ослышался. И вдруг до меня донесся едва слышный щелчок, как когда багажник захлопывают. Кто бы это мог быть в такое время? Да еще тихонечко так, без света? Пойду, гляну. И пошел, тоже тихонечко, крадучись, чтобы человек меня раньше времени не услышал и, не ровен час, не уехал. Я издалека понял, кто это. Да, из наших домиков.
— Что вы тут делаете? — спрашиваю.
— Э-э-э, ничего, — попытался он меня обмануть. — Приехал забрать кое-что из вещей, не хотел вас будить. Свет у вас не горел, думал, спите.
— Нет, не спал я. — А сам слышу — какой-то писк. Оглядываюсь и вижу в темноте — мешок вроде. А в нем явно что-то шевелится. — Что это за мешок? — спрашиваю.
— Камней вот немного насобирал, — говорит он. — У нас сад. Знаете, цветочные клумбы, если их камнями обложить, очень красиво смотрятся, вот жена меня и попросила, чтобы я при случае...
— Ну да, — говорю, — камни... А почему они у вас шевелятся и пищат?
Камни в мешке действительно были, но почему они шевелятся и пищат, он мне объяснить не сумел. И в конце концов сдался:
— Простите меня. Это собачка, щеночек. Я его топить приехал. Купил для внучка. Он так собачку хотел. А теперь не хочет.
С тех пор этот человек, когда приезжает, непременно что-нибудь привозит для моих собак. Сухой корм, в банках, с говядиной, индейкой, лососем. И не только в сезон, но и потом, зимой часто приезжает, привозит. Я ему говорю, чтобы не привозил — мне есть чем их кормить. Только разбалует мне собак. А он однажды сказал:
— Вы мою душу спасли.
Я удивился: сам хотел собаку утопить, а толкует о душе. Тем более что душа, по-моему, сегодня — такой же товар, как и все остальное. Покупается и продается по сходной цене. А может, всегда так было. Я в одной книге читал, что много веков назад кто-то сказал, будто человеческая душа подобна куску хлеба. Думаете, это хлеб так дорого стоил? Тогда нечего удивляться, что все так, как оно есть. Извините, что спрашиваю, вы наверняка в ценах разбираетесь: сколько сегодня может стоить человеческая душа, принимая во внимание вот хотя бы этих моих собак? Или те могилы в лесу...
Вы не знаете, что тут, в лесу, есть могилы?
А я был уверен, что вы эти могилы пошли смотреть. Мне даже стало интересно, откуда вы о них знаете. Неужели пан Роберт сказал? Разрешил вам остановиться в своем домике, сказал, где ключ, так, может, и о могилах тоже? Поэтому я не хотел вас беспокоить. Всегда неловко идти и выспрашивать: кто такой, зачем приехал, надолго ли. А то я и документы должен проверить, не каждому ведь поверишь на слово. Иногда я даже прошу показать разрешение остановиться в таком-то домике, особенно, если никогда раньше этого человека здесь не видел. Но раз пан Роберт...
