Счастье быть французом
Образ Франции в дневниках Мура меняется. В сороковом году Мур раз за разом повторяет: прежней Франции, любимой Франции тридцатых, уже нет. «Франция, в сущности, кончилась с нашим отъездом оттуда» [41] , — записывает он в апреле 1940-го. «Я Францию люблю как страну, Париж и народ, но я прекрасно вижу, что исторически она в данное время „кончена”...» [42] , — повторяет Мур месяц спустя. Георгий Эфрон даже готов согласиться с автором пропагандистской статьи в советском литературном журнале: «Я считаю, что статья Пьера Николля, помещенная в последнем номере „Интернациональной литературы”, вполне правильна <…> французская культура была гнила! Да, мы этой гнилью питались...» [43] . И это пишет Мур, который будет в октябрьской Москве 1941-го переписывать стихи Поля Валери и читать романы Андре Жида, тот самый Мур, который в Ташкенте 1943-го, страдая от голода и одиночества, задумает сочинить «Историю современной французской литературы».
Очевидно, дело тут не столько во Франции, сколько в Муре. Этот психологический феномен хорошо известен. Самый злой критик — недавний эмигрант. Когда Мур пишет «Франция кончена», «Франции больше нет», он пытается убедить самого себя: выбор сделан правильно, мосты сожжены, пути назад нет. Скоро, очень скоро он бросится к сожженному мосту.
Судя по дневникам, Мур с течением времени все чаще думал о Париже, о французских друзьях. Летом 1940-го Мур, пытаясь справиться с депрессией, беседует с Митькой о вечерней Франции [44] , на Покровском бульваре читает французские стихи. Зимой 1941-го Мур признается себе, что прекрасная, безмятежная, беззаботная жизнь кончилась именно с отъездом из Франции [45] . Весной 1941-го Мур уже вспоминает «минуты счастия», все они прошли во Франции: купание близ Тулона, поездка в Савойю, встреча с французским другом Полем Лефором на улице Вожирар (Vaugirard) [46] .
Франция и все французское ассоциируются у Мура с блеском, изяществом, остроумием, красотой. Даже мечтая оторваться от Франции, уйти с головой в советскую жизнь, «жить каждодневной советской действительностью», Мур все-таки стремится сохранить свойства, которые он считает французскими: «...юмор, любовь к хорошему вкусу, чувство иронии, веселость…» [47]
В Ташкенте Мур уже будет противопоставлять бесплодности и бессодержательности разговоров русских интеллигентов «салонный французский блестящий разговор» с его «формой, переливами языка, блеском парадоксов и анекдотов» [48] .
Мур не просто любит Францию, французскую культуру, на всех ее этажах, от кафе и салонных бесед до вершин французской литературы, но и прямо заявляет о превосходстве французов над прочими нациями: «…в литературе я остаюсь франкофилом и считаю, что французы пишут лучше и умнее всех» [49] . Люди, с французской культурой знакомые поверхностно, вызывают у Георгия презрение [50] .
Наверное, один только Мур мог в Москве октября 1941-го сидеть в читальном зале иностранной литературы и переписывать от руки «Вечер с господином Тестом», тратить чуть ли не последние деньги на новые переплеты для книжек Валери и Верлена [51] . Собираясь в Ташкент, Мур берет с собой книги Корнеля, Расина, Дос-Пассоса, Арагона, Жида [52] . В Ташкенте Муру жилось плохо, голодно: «Марина умерла бы вторично, если бы увидела сейчас Мура. Желтый, худой...» [53] Главная тема ташкентских дневников Мура, разумеется, еда, потому что для голодного человека ничего важнее еды нет и быть не может. А второе место занимает литература, прежде всего — литература французская. Он ждет свежий номер «Интернациональной литературы» как хорошего обеда: «Самое сильное желание мое, за исполнение которого я отдал бы всё : перечесть <…> Сартра» [54] , а еще Монтерлана, Жида, Моруа, Колетт, Сименона.
Если бы термин «внутренняя эмиграция» не был скомпрометирован, то он, как нельзя кстати, пришелся бы к мироощущению Мура. Еще в Москве он писал о своей двойной жизни: один Мур ходит в школу с портфелем, получает отметки, болтает с товарищами. Другой Мур надевает парижский костюм и за столиком «Националя» по-французски говорит с Митькой о политике французской компартии [55] . В Ташкенте двойная жизнь продолжается. Мур ходит в писательскую столовую, покупает еду у местных торговцев, носит старый пиджак с рваной подкладкой. На окружающих он все еще производит впечатление не только благодаря своему происхождению. Не случайно же в школе его прозвали Печориным. Но душа этого Печорина живет совершенно иначе. Подлинная жизнь Мура — чтение французских книг или, по крайней мере, мечта о французских книгах. Разумеется, он любит и ценит и русскую литературу. Но французские имена все-таки встречаются в его письмах и дневниках намного чаще: «Я каждый день хожу в букинистический магазин в Ташкенте. Я, конечно, не думаю найти там эти книги, но если я думаю о чуде, то именно и всегда в отношении этих книг. Самое большое счастье, которое я могу себе представить, — это даже не приобрести эти две книги, а хотя бы перечесть одну из них. Недавно мне приснилось, что я перечитываю „Тошноту”, причем все происходило, как наяву: я читаю, причем „узнаю” вновь начало каждой главы, читаю, радостно проникаясь ощущением, что я вновь вхожу в какие-то родные двери, иду по родной дороге! Я проснулся, вспотев, и ужасно, конечно, злой и разочарованный. Суждено ли мне когда-нибудь перечесть мой любимый роман?» [56]
Все лето 1943-го Эфрон собирается в Москву. Его привлекает не только возвращение к привычному климату, к жизни в относительно европейском (по сравнению с Ташкентом) городе, не только встреча с Мулей (Самуилом Гуревичем), одним из немногих хоть сколько-нибудь близких людей. Более всего в Москве Мур надеется вернуться к французским книгам и заняться изучением французской литературы [57] . Уклониться от службы в армии Муру не удастся, но и на фронт весной 1944-го он возьмет с собой томик Малларме.
Вторым, после французской литературы, увлечением Мура были международные отношения. И во Франции и в Москве Мур регулярно читал газеты, следил за ходом мировой войны, насколько позволяла обстановка. Даже в 1940 году, в самый «советский» период жизни Мура, когда он больше интересовался жизнью СССР, одноклассниками, Москвой, даже в это время его чрезвычайно занимает положение дел во Франции. Георгий следит за событиями на Западном фронте, спешит узнать из свежей газеты состав нового французского правительства, по мере сил анализирует обстановку во Франции, рассуждает о французских национальных интересах. Словом, Мур, возможно помимо своей воли, живет интересами Франции.
Летом 1940-го Мур, как и большинство французов, с облегчением встретил известие о позорном мире с немцами. Останься Георгий во Франции, он стал бы на сторону маршала Петена. Де Голля Мур тогда называл «разжалованным дураком» [58] . Позднее Мур переменит свое мнение. Весной 1941-го он даже пристрастится слушать по радио речи де Голля, хотя и в мае 1941-го Мур будет считать генерала и его сторонников «страшными демагогами» [59] . И все-таки он слушал их с интересом. Слушал, чтобы узнать новости о Франции, о жизни в Европе, о войне, наконец, была и еще одна причина, быть может, самая главная: «Приятно слышать французские голоса» [60] .
Наступление вермахта пробуждает в Эфроне не русский и не советский, а французский патриотизм. Представьте себе 15 июля 1941-го. Цветаева увезла Мура в Пески, подальше от немецких бомбежек. Немцы заняли большую часть Прибалтики, взяли Псков, начались бои за Лужский оборонительный рубеж — дальние подступы к Ленинграду. В разгаре Смоленское сражение. На Украине немцы остановлены западнее Киева. Мур следит за событиями на фронте, но судьба Франции волнует его сильнее: «Мне на все наплевать, лишь бы Париж был восстановлен в своей роли мировой столицы, лишь бы Франция вновь обрела то место, которого она заслуживает...» [61] 26 августа 1941 года. Марине Ивановне остается жить несколько дней, она тщетно пытается договориться о переезде из Елабуги в Чистополь. Недавно пал Смоленск. Немцы берут Новгород и рвутся к Ленинграду, а Мур, довольно холодно проанализировав сводки Совинформбюро, обращается к своей любимой теме: «Замечательно! Франция выйдет из-под обломков и займет надлежащее ей место в Европе и мире, это конечно. И Ривьеру ей отдадут» [62] .
Георгий Эфрон, в 1940-м достаточно строгий к французскому государству, летом — осенью 1941-го уже идеализирует страну своего детства. Чем дольше Георгий Эфрон жил в Советском Союзе, тем больше любил Францию и Париж. «О Париже я не тоскую...» [63] — уверял себя Мур. Год спустя он признается: «Париж! Незабываемый город, мой столь любимый друг! Никогда я не забуду Париж» [64] . Что это, как не настоящая тоска по родине?! «И все время эта грызущая сердце тоска по Парижу», — жалуется Мур в октябрьской Москве 1941-го. А в 1943-м Мур уже назовет себя «фанатиком Парижа» [65] . Раису, свое новое увлечение, Мур не только учит французскому языку, но и старается привить ей французские манеры, привычки. Он даже отпускает девушке, видимо, незаслуженный комплимент: «Из нее бы вышла прекрасная парижанка» [66] .
