— Попробуй.
Ольга глотнула:
— Ой. Да как бы не Панаева — привкус какой-то лкарственный. Это что, от кашля?
— Не поверишь, Янда угостила.
Ольга поперхнулась.
— Я всё-таки не стерпела и на последней лекции, когда уже расходились, поинтересовалась, что за спайс у неё в трубочке.
— Неужто прям так и спросила: «Мадам, шо вы курите?»
— Ну, практически. Она говорит — хочешь? А я ей — не курю. Тогда, говорит, у меня тут чай есть. Гавайская роза, шалфей, голубой лотос, ещё чего-то назвала. Вкусный, сказала. И пакетик дала.
— Ну ты сильна, — Ольга расхохоталась, — а если мы умрём?
— Это вряд ли, настой слабенький, да и ничего там особенного нет. Кажется.
— А ещё лимоном пахнет.
— Ага, в лимонном соке какие-то семечки надо было замачивать.
Ничего такого с ними не происходило, разве что неловкость ушла и разговаривать расхотелось. Ольга отчетливо почувствовала: слова, которые они торопливо говорили друг другу почти каждый вечер, нужны были только потому, что обе боялись пауз, томительных, плотных, как волны, которые теперь накатывались на них одна за другой. Музыка сделала эти волны почти осязаемыми, и Ольга вдруг испугалась, что Катю сейчас отнесёт и ударит о камни, о стену... она не совсем понимала степень опасности, но на всякий случай потянулась, чтобы взять её за руку. Она всё тянулась и тянулась, преодолевая сопротивление среды, и уже почти отчаялась, но тут нащупала пушистый рукав и узкую кисть. Птица, горячая птица, дрогнула в пальцах и замерла. Ольге сделалось холодно, а птица исходила сухим жаром, но её нельзя стискивать и прижимать к себе — могла поломаться. И Ольга лежала и мёрзла, но жизнь скупо текла в неё через невесомое прикосновение и согревала. Это было таким понятным напоминанием о смертности и скудности живого, что она беззвучно заплакала.
— Gracias a la vida, que me ha dado tanto, — сказала ей незнакомая темноволосая женщина, — me ha dado el sonido y abecedario...
— Жарко мне, жарко, — раздался издалека шёпот, будто пересыпался песок в часах — такой.
Кате было жарко в пушистом и шерстяном.
— Сними. Только руку как же?
— Не отпущу.
Ольга с тревогой и восхищением наблюдала, как она по-змеиному высвободилась из другого рукава, стащила с головы широкий ворот, стянула свитер с плеча, и он окутал их руки, которые так и не разомкнулись. На ней не было даже маечки, и лиловые ворсинки прилипли к острой груди и плечам. Катя прижалась так тесно, что Ольга чувствовала за неё — как грубая ткань рубашки охлаждает вспотевшее тело, забирает огонь. Она погладила острую лопатку и вздрогнула от двойного ощущения — от горячей спины и от ледяной ладони. Завиток светлых волос на шее пах виноградом, но не лиловым, цвета свитера, а зелёным — со сладостью мешалась кислинка, а вместо терпкости преобладала горечь. Кажется, прошли часы, ягоды напитались солнцем и почти созрели, затихли женщины и гитары, но возникли какие-то новые звуки — постукивания, звоны и бульканье, будто волны начали, наконец, утекать в узкие трубы. Ольга ждала продолжения, но прозвучавший голос оказался внезапным. Он был мужским и понятным. Более того, она его знала.
Ночь-ягода
Плыл рядом и
Раздавил
День к осени
Всех бросили
Отпустил
Ночь
Бросили
День к осени
Убежал
Тень строгая
Пыль трогает
Отпустил[7].
— Выключи это!
Катя вздрогнула и исчезла из её рук, через некоторое время он замолчал, но было уже поздно, в спокойный и целостный мир, который они едва создали, вторглась чужая непобедимая тоска, птицы улетели на юг, унесли с собой тепло, а её — её бросили.
— Вода есть у тебя?
Катя протянула бутылку, Ольга жадно отпила, потом, не отрываясь от горлышка, пошла в ванную. Умылась, поискала полотенце, но отчего-то не стала погружать лицо в чужой запах и вытерлась полой рубашки. Когда вернулась в комнату, Катя уже снова была в свитере, и от их химической близости не осталось ничего, кроме легкой тошноты.
«Сразу никто не уходит, — подумала Ольга, представив интонацию Винни-Пуха, — в гостях так не принято», — а вслух сказала:
— Да, забористый чаёк.
— У меня голова немного заболела, — пожаловалась Катя.
«Намёк понял».
— Мне тоже как-то... Кать, я вот что хотела спросить: твоя первая книжка у тебя есть сейчас? Я была бы счастлива взглянуть.
Катя утомлённо улыбнулась: писатели-современники читают чужие книги чаще всего по обязанности, если подрабатывают рецензиями, или из личной вражды, с наслаждением отыскивая в текстах соперников ляпы и неточности. И только очень хорошие друзья интересуются друг другом «по любви». Если Ольга попросила книжку, значит, не вся их сегодняшняя близость была наведённым мороком.
Она подошла к полке и достала симпатичный томик в белой суперобложке:
— Вот, у меня один экземпляр остался. Тираж несерьёзный, маленькое издательство, зато постарались и сделали красиво.
— Спасибо, дорогая, прочитаю и верну. Мне правда хочется узнать тебя лучше.
— Ох, обменяться первыми книжками — это почти так же интимно, как показать друг другу трусики.
— Извини, тогда я приехала сюда без трусов.
Они рассмеялись, и Ольга ушла к себе.
Она думала, что сразу заснёт, но не смогла: стоило закрыть глаза, как под веками начинала полыхать и вертеться красная карусель, пришлось включить ночник и взять Катину книжку. Она называлась «Семь влюблённых кошек», но речь там шла не о животных, а об одной большой семье, которую возглавляла старуха, жесткой рукой управляющая своей младшей незамужней сестрой, несчастливыми дочерьми, внучками и всеми, кто неосторожно окажется поблизости. Это был женский мир, пропитанный обидами, самодурством, истероидной любовью — и глубочайшим животным взаимопониманием. Клубок кошек, вопящих, царапающихся, вылизывающих друг друга, не отличающих своих котят от чужих. Мужчины никогда не были для них целью и смыслом, а только средством.
Ольга не заметила, как прочитала треть, и оторвалась, только когда жажда погнала за водой. Всё-таки чай продолжал что-то делать с телом и сознанием, слова обретали плоть, но будто бы за её счёт — иссушая её, Ольгу. Она осознавала, что лучше бы перестать, но не могла оторваться, поэтому, напившись, снова взяла книгу. Из-под суперобложки выпал листок, Ольга подобрала его, свесившись с кровати, взглянула. Это была фотография, распечатанная на принтере, в не слишком хорошем разрешении — примерно как та, с которой Катя встречала её на вокзале.
Минуту или две смотрела, перевернула, прочитала надпись на обороте. Потом дотянулась до стола и очень осторожно положила фото на краешек, изображением вниз. Выключила свет, укрылась с головой одеялом и ещё для верности зажмурилась. Показалось, что у неё не одна пара век, а несколько, и она будто шторы опускала, закрывая одну пару за другой — плотней, ещё плотней, чтобы отсечь свет, разгорающийся снаружи, чтобы он не встретился с огнём внутри её головы и вместе они не взорвали рассудок к чертям собачьим.
На фото щурился некрасивый блондин с нервным ртом, показывающий неровные зубы в широкой улыбке. Он походил на Алёшу, а телефон на обороте совпадал с его телефоном, но Ольга очень сильно не хотела, чтобы это был его номер и чтобы лицо было — его, так сильно не хотела, что всё-таки заснула, прежде чем два сияния наконец-то сошлись.
Итак, женщина скверна по своей природе, так как она скорее сомневается и скорее отрицает веру, а это образует основу для занятий чародейством. Что касается другой силы души — воли, то скажем о женщине следующее: когда она ненавидит того, кого перед тем любила, то она бесится от гнева и нетерпимости. Такая женщина похожа на бушующее море.
По природе женщина лжива. Она лжива и в разговоре. Она жалит и ласкает в одно и то же время. Поэтому её голос сравнивается с голосом сирен, привлекающих путников своими сладкими мелодиями и затем убивающих их. Они убивают, т.к. опустошают денежные мешки, крадут силу и заставляют презирать Всевышнего.
«Не-е-ет». Опять погасила лампу, но без ужаса, просто легла на спину и, глядя в тёмный потолок, начала распутывать кружево, нитку за ниткой, отделяя бред от реальности, факты от домыслов. Рассудок будто обрадовался и сделался сияющим, как кристалл на Катином столе, — тот отражал множество предметов, которые в действительности находились в разных местах, но в его гранях оказывались рядышком, рождая новые сочетания и смыслы. Лиловое пятнышко легло рядом с белым, свеча озарила самый тёмный угол, высветив стакан и пепельницу, да... Ольге показалось, что проваливается в свой разум, как в кристалл, и она ухватилась за самое простое и бытовое. В Катиной книге, которую читала вечером, описывалась «кошачья» драчка — девчонки, собираясь на школьную дискотеку, не поделили брошку-бабочку, и одна из них от ярости швырнула в кузину чернёную бронзовую пепельницу, украшенную литыми фигурками собаки и крысы. Рассекла бровь, но дело не в этом. Ольга тогда мимоходом отметила редкую вещицу, виденную в курительной комнате, — она и сама имела привычку стаскивать в текст всё, что попадалось на глаза. Но сейчас сообразила — первая Катина книга вышла в прошлом году, а в Ордене она, говорит, с весны.
