...которое устало и хочет есть и пить. Чем же я его накормлю? Мне нечего тебе дать. Ты же не будешь есть эту землю? Хотя она жирна и мягка. Что еще есть на этой равнине? Ничего съедобного. В воздухе ничего не летает, по земле ничего не ползает, из земли ничего не произрастает. Я не знаю, что делать. Наверное, надо шагать, — может быть, там, куда мы придем, есть что-то съестное. Но Я знаю, что ты устало и тебе хочется полежать. И вот Я говорю: ложись, земля теплая, спи.
Он закрывает глаза и видит то, что много раз видел: осенние вязкие степи, двурогую гору и город посреди степей. Над городом идут тучи. На краю города орудия, палатка, глиняный домик, бассейн, баня, свинарник. Хмурые лица проснувшихся людей. И все повторяется: они моют свои лица, моют деревянные доски в палатке; на мойщиков кто-то орет, и они затравленно озираются, — лишь месяц назад они жили в чистых уютных гнездах под крыльями женщин, и вот они здесь, трут грязными драными тряпками заляпанные полы. Они трут грязные доски, вздрагивают от окриков, косятся со страхом по сторонам, и на дне их трусливых глаз, под слоем страха — ненависть; ненависть и надежда, — и их надежды оправдаются. Но пока они трут рваньем доски брезентовой казармы.
В чанах приносят еду и питье, все идут в брезентовый сарай. После завтрака одни моют, скребут посуду, другие курят во дворе... Солдат с красной повязкой кричит: батарея! строиться! Появляются офицеры во главе с новым комбатом. Солдаты смотрят на худощавого кадыкастого бледного комбата насмешливо, и он злится и старается быть грубым, бесстрашным, жестким, но справедливым, умным и добрым. Но солдаты говорят: куда ему до Барщеева. Бывало, Барщеев... А помните, однажды Барщеев... Да, Барщеев... Как же он теперь без ног?
Золотая звезда порвала ноги капитана Барщеева, и вскоре, на рассвете, стрельба внезапно прекратилась. Осаждавшие и оборонявшиеся, не таясь, выходили друг к другу, на тех и других была одинаковая форма, те и другие говорили на одном языке; они материли друг друга и слепую судьбу, столкнувшую их в этом кишлаке, а с крыши снимали капитана Барщеева с белым детским лицом.
— Захаренков собственной персоной! Здравствуй, брат, здравствуй, Захар. Что такой кислый? У нас праздник, а ты такой траурный. Ну! улыбнись. Мы пригласили тебя для прикола, а ты такой неприкольный. Не проснулся еще? Так мы в бане, не в Сахаре, — вон в бочку сейчас... Не надо? Очнулся?
— Захар, хочешь косячка? дернешь?
— Не развращай малого. Ему и без косячка хорошо, он и без косячка обеспечит нам прикол. Обеспечишь, Захар? Надо, брат, обеспечить. Что это за праздник без прикола. Ты уж постарайся. Ну давай, не молчи. Спой песню. Сказку расскажи. Не молчи, как чурбан. Молчать запрещается.
— Пускай про свадьбу расскажет.
— Эх, Захарка, угораздило ж тебя перед службой! Ты тут, а она там, а ее там... а за ней там ухаживает какой-нибудь шпак. Красивая она у тебя? Как звать?
— Жену?.. Марина.
— Марина. И какая она из себя, твоя Марина?
— Жена?
— Захар, только давай не будем прикидываться валенком, ага?
— Ну какая... обычная. Как все.
— Все разные: ты вот такой, а я вот уже не такой, один рыжий, второй кривой, третий... у третьего череп в горбылях и ухабах, как будто по нему ездили трактора. Черепаха, ездили?
— Ты посмотри на свой.
— У меня гладенький, кругленький, как у Фантомаса.
— С чего это пошло? наголо стричься.
— Ну как же, сто дней, последняя стрижка.
— Размечтался. Патлы отрастут, как у битла, если больше не стричься до дома: сто дней до Приказа и потом еще сто. Сразу не отпустят ведь.
— Думаешь, после Приказа еще сто дней будем здесь торчать?
— Как пить дать! Пока замена прилетит, то да се. Так что дней двести еще.
—......! ......!
— Ну, это не то, что молодым: семьсот. Захару — семьсот, и ничего, не жалуется, служит потихоньку.
— Захар, я бы на твоем месте повесился.
— Ему нельзя, жена ждет.
— Какое там ждет! Х-ха! Балбес ты, Захарка, распечатал бутыль — пей, кто хочет. А хочут все.
— Смотря, что за бутыль. А то, может, и в лютый зной язык не шевельнется. Захар, красивая жена? Фотографию не прислала?
— Нет.
— Ну, не кор...кро...дил? Рыженькая? беленькая?
— Жена?
— Скот! я тебя сейчас!..
— Темная.
— Негритоска, что ли?
— Нет, русская.
— Глаза темные?
— Нет.
— Какие?
— Серые.
— А что темное?
— Ну, там...
— Хх!.. Где, где там? Отвечать.
— Да нигде... Это как говорится: ну там.
— Что там?
— Ну там брови.
— Ага, брови и глаза установлены. Дальше. Сейчас, мы, как фоторобот, установим личность его жены. Что там дальше. Волосы? Отвечать. Не слышу. В чем дело? Вопрос ясен? Не слышу. Не слышу... Ты что не в себе, малый?
— ...Темные.
— Ага. Поехали дальше. Усиков нет?
— Он же сказал: русская.
— У русских тоже бывают. Пушок. Есть пушок или нет? Отвечать!
— ...Нет.
— Жаль. Ладно. А может, есть, а ты врешь? Врешь?
— Нет.
— Родинки на лице? на шее?
— О, мужики, я тащусь и прикалываюсь, это настоящий прикол.
— Значит, родинок ни на лице, ни на шейке нет, и пушок над верхней губой отсутствует. А шейка беленькая?
— Мужики, я уже начинаю ее видеть. Особенно шейку с родинками и пушок.
— Хх! у наших ворот все наоборот.
— Тише! тише! Слушаем дальше показания...
— ...подсудимого Захаренкова. Встать! вашу мать! Суд идет.
— А что xx!xaxa, что он такого сделал, товарищ прокурор?
— Преступление совершил.
— Преступник! падло! То-то у него морда такая преступная.
— Товарищи, прошу соблюдать тишину и приличности. А то выведут из зала суда, на хрен.
— Хотел бы я видеть, кто это меня тут выведет.
— Товарищ прокурор, так что ему...
— Вменяется.
— Да, за что его вменяют?
— Его вменяют за то, что он высказывался...
— Высказывался?!
— ...о свободе...
— О свободе?!
— любви. И довысказывался. Будучи не в... в не..., то есть он не был трезв, то есть пребывал, одним словом, как говорится, в состоянии алкогольного опьянения...
— Так он и пьет?
— алкогольного опьянения...
— И в состоянии полового аффекта!
— и в состоянии полового эффекта...
— Стоп! ша! я активно протестую.
— Гражданин, здесь тебе, бляха-муха, не английский парк, а приличный зал суда.
— Вы будете слушать обвинительный акт?
— Короче, начальник! ближе к телу! Что он сделал?
— Он?..
— ...ворвался буром к женщине.
— Она еще была девушкой.
— Именно: к девушке Марине. И теперь мы должны установить истину.
— Всю! до мельчайших подробностей! до цвета трусов!
— А как мы его накажем? Когда преступный элемент будет изобличен и прижат к стенке?
— Я бы хотел прижать к стенке потерпевшую.
— Соблюдать приличности, вашу мать!.. сколько раз повторять?
— Товарищ прокурор, но действительно очень хочется.
— А я активно и бескомпромиссно протестую. Вношу протест. Опротестование.
— Ну чего ты протестуешь? чего?
— Где защита?
— Чего-о?
— Адвокат. Каждый советский подсудимый имеет право иметь, мы же, действительно, не в Англии.
— Слушай сюда: один дурачок тоже пошел в кабинет и спрашивает: имею ли я право... Ему: имеете. Он: а вот имею ли я право... Имеете. Он: а имею ли я право... И на это имеете полное право! Он: так, значит, я могу? А! нет, не можете!
— Но с адвокатом интересней. Он бы защищал, а мы нападали.
— Махаться, что ли, будем? Из-за Захарки?..
— Словесно.
— Ну, тут я слаб.
— Хорошо, кто будет адвокатом?.. Ты куда?
— Спать.
— Нууу, Череп... Молчал, молчал, и вот на тебе, высказался. А кто же будет адвокатом?
— Тот, кто предложил.
Над баней худой громоздкий Лебедь, распятый у Млечного Пути. Когда-то баня была без крыши — мраморный колодец, клетка, арена... так ты это говорил? — нет! — но это уже не могло их остановить. Я сам выкручивался. Почему я должен... Пускай и он сам выпутывается, как может. Пошли они все к черту.
Черепаха добрел до палатки, пошатываясь, прошел между коек, разделся, лег: рыхлая равнина, лужи... Но как будто... светлее? Приятная тяжесть в голове. Он чувствует себя на пороге: сделать последний шаг — и будет хорошо. Он встал, слыша, как отваливаются от спины земляные пласты. Постоял. Шагнул. Но ничего не случилось. Равнина, небо, лужи — все то же. И по-прежнему он гол, он один. И хочется пить.
Он хочет подойти к луже, он у лужи, хочет встать на колени — на коленях, хочет сложить ладони ковшиком — складывает, хочет погрузить ковшик в воду — погружает в воду. Вода прозрачна и холодна, кожа на руках делается пупырчатой. Прозрачна и холодна. Обжигает губы и глаза. Сводит зубы, обдирает горячее сухое горло. Вода. Дыхание перехватило, он закашлялся, зачерпнул еще, по рукам скатываются капли. Перевел дыхание, нагнулся и стал пить прямо из лужи. Вода. Прозрачная. Видны камни на дне, видны водоросли, должны быть рыбы — вот рыбины с серебрящейся чешуей, толстые серебрящиеся рыбины. Вода. Прозрачная. Он смотрел пьяными глазами на рыб. Они висели в воде, лениво шевеля красными плавниками. Какие раскаленные хрусткие плавники. Какие жирные тела, нарядные серебрящиеся тела. Вода. Прозрачная. Он нагнул голову и прикоснулся губами к воде. Оторвался. Вытер губы. Вода. Пьянящая. И тугие серебряные тела над чистыми белыми и серыми, и зеленоватыми гладкими камнями, — вылавливать, зажаривать до бронзовости и хруста, солить, есть. Он сглотнул слюну. Но не сейчас. Сейчас живот полон, глаза хмельны, руки дрожат, — отдохнуть, полежать, отдохнуть, еще глотнуть воды и отдохнуть... Он лег на спину, устремил глаза в небо, раскинул руки. Он лежал, глядя в небо, улыбаясь и думая о ливне, думая: упругие струи, сильные струи, теплые, чистые, — струи ударили по его телу, щекоча, смывая грязь, пот и страх.
