И в разгар этого хмельного действа, идя с мешком изюма на спине, Черепаха бросил нечаянный взгляд на одну из улочек, ведущую в центр города, на холм, застроенный глиняными домами, — самые высокие башни уже были освещены лучами взошедшего январского солнца. На улочке стояли люди, дети, старики, мужчины в чалмах и накидках, и смотрели вниз, двое мужчин медленно спускались к разодранной, расфуфыренной, рокочущей улице дуканов. Черепаха отвернулся, донес мешок до тягача, забросил его на броню, вскарабкался наверх, опустил мешок в люк. Обернулся. Они смотрели с солнечного глиняного холма. Солдаты метались между дуканами и машинами. Машины чадили. Черепаха утер распаренное лицо... Спустился в машину, взял фляжку, напился. И плюхнулся в креслице.
Колонна еще некоторое время проторчала в глиняном горле города и тронулась, оставила позади заснеженный и залитый солнцем город.
На ночь остановились в степи. Поземка со стоном лизала настывшие липкие гусеницы. Мухобой раскладывал при свете двух плафонов трофеи: сигареты, зажигалки, фонарики, джинсы, свитер, солнцезащитные очки. А это — платьице сестренке, — Мухобой улыбнулся, — она обалдеет от такой расцветки. И сколько изюма, конфет. Череп, мы шейхи! У Черепахи был флакон розового масла, курительная китайская трубка, платок, старинный кинжал. А это тебе на кой? — спросил Мухобой, беря толстую книгу. Так, на память. На каком же это? Да вроде на арабском. Ты ж тут ни в зуб ногой. Ну и что. Мухобой закурил сигарету. Арома-а-т. Черепаха протянул руку к пачке, взял сигарету, чиркнул спичкой. И потом ел изумрудный изюм, яблоки, печенье, арахис, пил воду из фляжки и снова жевал изюм, курил американские сигареты и, когда насытился, когда его стало тошнить от сладостей и сигарет, он вылез наружу, зачерпнул липкими руками снега, очистил их, оглянулся под звездами и внезапно вспомнил все, что случилось на дуканной улице глиняного города.
Отдай лучше мне! — закричал Мухобой; он взял все, кроме книги. Черепаха приоткрыл крышку люка и швырнул книгу в звезды. Мухобой с легким испугом, с недоумением и с насмешкой таращился на него. Какая муха тебя звезданула, Череп?
Горы сверкали. Искрился иней на скалах, на валенках, рукавицах, воротниках и сизых шапках. Дула черно лоснились. Изо ртов шел пар. Солдаты стаскивали рукавицы, дышали на пальцы, растирали щеки и носы. Смотрели влево — на крайней скале лежал офицер с биноклем. Он был неподвижен и нем, и следившим за ним иногда казалось, что он уже никогда и ничего не скажет, что он замерз, окаменел, как весь этот мир, и они, заброшенные в него, будут лежать здесь весь день, всю ночь, пока вороненая сталь не прикипит к рукам, — сталь прикипит, языки пристынут к нёбу и зубам, ноги затвердеют, и белесые глаза треснут, и тогда они станут неуязвимыми, равнодушными и вечными, как эти заснеженные горы под синей гущей с утонувшим в ней холодным нарядным солнцем. Но... он пошевелился. Спрятал бинокль за пазуху.
Напряжение мощными волнами исходило от него. Все перестали ворочаться, дышать на пальцы, взялись за автоматы, гранаты и пулеметы.
Он оглянулся на них, приподнял руку и вновь устремил взгляд вниз.
А!.. сейчас! значит, уже! сейчас, значит, они уже!.. сейчас они, сейчас будут они, сейчас под нами, сейчас он, и тогда мы, сейчас, сейчас, этому быть — сейчас, сейчас, вот-вот, да-да-да, минута, секунда — ну?.. еще-еще-еще немного, кажется — долго, а — быстро, тепло, ярко, как ярко и тепло... сколько он будет держать руку?.. было холодно, а стало тепло, очень тепло... поднял выше! — спокойно-спокойно-спокойно! сейчас! твердость! спокойно! еще секунда... миг... твердость! рукавицу с правой руки!!! с-снять!!!!! с-снять!!!!!
— Огонь! — заорал офицер диким голосом, вздергивая всех на гребешки скал.
Очереди хлынули в провал, взвихряя снег, стуча по камням, брызжа льдом и огнем, и снизу заметались какие-то люди, какие-то бородатые и безбородые люди в шароварах, куртках и полушубках. Огонь с каждым мигом усиливался. Было жарко, очень светло, слишком светло, — лимонное солнце било в глаза длинными желтыми очередями, и камни казались черными, и люди казались черными: они бестолково бегали, увязая в снегу, и по-дурацки махали руками, мотали головами и подпрыгивали, как шуты, среди снежных фонтанов, ледяных брызг и звонких красных свечей, они ползали, извивались, закрывались руками, зарывались в снег, — но и снег дырявили очереди, — бежали под скалы, но и здесь их доставали пули и осколки, — бежали по своим следам назад, к спасительному повороту, но потоки пуль настигали их, вспарывая одежду на спинах, и они взмахивали руками — лететь вверх, вверх, вверх, глубже зарываясь в светозарную синеву, вверх, вверх, вверх, чтобы не чувствовать жалящих пуль, чтобы не слышать треска, стука и рева, вверх, вверх, вверх, хватая губами синь, подставляя лучам глаза и ладони, — и падали, выгибались, сучили ногами.
Осипшее эхо умолкло.
Солдаты бродили по заляпанному испещренному дну ущелья, собирали трофеи: китайские автоматы, английские винтовки, ножи, гранаты, подсумки, патронташи. Снимали часы. Руки мертвых еще были теплы.
Прозвучало несколько одиночных выстрелов.
Черепаха со своей рацией спустился в ущелье последним.
— Рацию не побил? — крикнул синеглазый лейтенант с почерневшим лицом.
— Нет.
У скалы стояли уцелевшие афганцы, их было четверо. Сержант жестами приказал им снять часы. Пленные поспешно выполнили приказ. Подошел старший лейтенант.
— Товарищ старший лейтенант?
Офицер молча разглядывал пленных.
— Ну-ка, смотри на меня, — вдруг сказал он смуглому молодому пленному.
Пленный смотрел себе под ноги.
— Аминжонова.
Позвали таджика. Спроси вот этого, как его зовут? Пленный ответил. Гулям Сахи. Сахи? Понятно. Ну и кто он? студент? крестьянин? рабочий? Спроси. Рабочий. Откуда? Говорит, из Лагмана. А откуда именно? Из Нуристана на реке Алингар. Ну-ну. А спроси его, Аминжонов, спроси, чего он, как красна девица... ты! смотреть мне в глаза! Офицер ткнул пленного дулом в плечо. Пленный взглянул на него и тут же опустил глаза. Аминжонов! а глаза-то! что такие глаза-то? Спроси. Аминжонов обратился к пленному. Он говорит, товарищ старший лейтенант, что так угодно Аллаху. У них в Нуристане много светлых волос и глаз, это правда, добавил от себя Аминжонов.
А, угодно. Ну ладно. А мне угодно... Офицер обернулся, осмотрел ущелье. Ну что? Все собрали? Уходить, солнце скоро сядет, пора. Он взглянул на пленных.
— Товарищ старший лейтенант?
— Зеленым[9] их сдашь, а через пару недель они уже будут мины ставить, — сказал офицер, отходя в сторону.
Это был приговор. Сержант взялся за автомат. К нему присоединились несколько солдат.
— Не надо! ребята...
Все уставились на нуристанца, стало тихо. Старший лейтенант быстро подошел к нему, сорвал чалму. Кто? кто такой? отвечать! быстро! ну! Нуристанец назвал имя и фамилию. Номер части! Он сказал. Старший лейтенант присвистнул. Подразделение? Черепаха вздрогнул, услышав ответ.
— Так он нашш?! — закричал сержант, снимая автомат. — Нашш? — Он отдал кому-то автомат и пошел на пленного. «Нуристанец» молчал.
— Нашш?!
Голова «нуристанца» мотнулась.
— Нашш?
Голова «нуристанца» ударилась о скалу. К нему подскочили еще двое.
— Эй, ну! — крикнул бегущий солдат, все расступились, и он, набежав, хрустко боднул «нуристанца» прикладом.
«Нуристанец» свалился. Его подняли. Из лопнувшего носа «нуристанца» торчала кость. Не надо, хватит, сказал кто-то негромко. Замелькали кулаки, сержант бил ногами. «Нуристанец» откинулся на скалу и упал, его стали топтать. Все! хватит!.. назад!
«Нуристанец» лежал на спине, царапая скрюченными пальцами лед, разевая рот, суча левой ногой, — а правая, странно вывернутая, была неподвижна.
— П....ц! Уже... — Сержант перевел дыхание. — Не ходок.
— Доставим в полк, — возразил офицер. — Замотайте.
Солдат запеленал голову «нуристанца» чалмой. Офицер приказал связать две плащ-палатки.
— Да кто его потащит, товарищ старший лейтенант.
— Как кто? — боевые друзья.
Пленным приказали положить «нуристанца» на брезент.
Черепаха нагнулся, поднял рацию, счистил с низа снег; синеглазый небритый лейтенант, его командир, помог надеть рацию.
— Удобно?
— Да.
— Ты поспел к шапочному разбору, — сказал лейтенант, когда все двинулись, заскрипели. Но я, — сказал лейтенант, идя рядом, снимая перчатку, засовывая руку в карман, — для тебя... на, держи. Гонконг. — Повизгивал снег. — Музыкальные.
Рота уходила вниз по ущелью, хрустя заголубевшим под вечер снегом.
В полк возвращались через Кабул. На исходе пасмурного дня колонна вышла к Кабульской долине и, лязгая, грохоча, поползла вниз, погружаясь в долину, затопленную густой влажной серостью.
Темнели мокрые дороги, белели обочины, крыши глиняных лачуг, ступенями поднимающихся по склонам тусклых заснеженных хребтов. Вдоль дорог стояли оцепеневшие деревья, многоэтажные дома, дуканы, ресторанчики. По дорогам проносились разноцветные автомобили, ехали повозки, груженные мешками, камнями, дровами с почерневшей мокрой корой, в них были запряжены или лошади, или ослы, или бедно одетые люди. Возле ресторанчиков под навесами краснели огни, на которых мальчишки жарили шашлыки. Торговали дуканы. На улицах было много людей: мужчин в шароварах, чалмах, каракулевых шапках, накидках, женщин, закутанных с головы до пят, солдат в шинелях, высоких черных ботинках, в зимних и летних головных уборах, — за их спинами воронели стволы советских автоматов. Мальчишки с крыш бросали снежки в тягачи, бронетранспортеры и танки, показывали солдатам кулачки и корчили рожи. Взрослые кабульцы ограничивались хмурыми взглядами. На одном перекрестке в ответ на свист и крики солдатам улыбнулась женщина с размалеванным лицом.
