Ну, тут меня отпустило сразу, я набрала в себя глоток освободительного воздуха и уже собралась толкнуть от себя вместе с дверью, как услышала, отчётливо — так, что страшней не бывает. Попробую передать весь разговор между ними, как я его запомнила, почти с полной точностью.
Отец:
— Да как же она могла, дрянь такая, лапшу мне эту сраную на уши вешать! А ещё цацу строила из себя, с кафедры рукотворно-прикладной! Сучка голодраная!
Сын:
— То-то и оно, папа, в том-то и дело всё, и никаких сомнений больше нет теперь и быть не может. Лично в аудиторию заглянул, своими глазами пронаблюдал, как стоит: голая вся, не прикрытая даже листиком фиговым, сиськи вперёд, жопу свою выпялила напоказ, голову откинула, и глаза от удовольствия прикрыла свои бесстыжие. Наслаждается! А их там человек двадцать пялится, кто рисует, кто под нос ухмыляется, а кто подмигивает сучке этой твоей. Без ничего абсолютно от самого низа до макушки, а самой хоть бы что — дело для неё, видно, привычное да накатанное. Там мимо шёл один, так я вежливо прошу его заглянуть со мной заодно и спрашиваю, что знаете, мол, эту вашу манекенщицу, кто такая? А он говорит, так это наша старейшая натурщица, лучший демонстратор пластических поз, Коллонтай Александра Михална. Ты понял, пап? Это у них бляди теперь так называются, по-хитрому, чтоб и давать кому ни попадя, и попутно блядский стаж себе зарабатывать.
Отец:
— Только непонятно в таком случае, ко мне-то какой у неё интерес? Я-то ей зачем? На хрена сдался? Я ж субсидий не выдаю, в отличие от клиентов её.
Сын:
— Как зачем, как это зачем? Ты культурнейший человек, редактор текстов, настоящий почти законченный поэт, она же с такими отродясь не зналась за всю свою стойку блядскую, она ж вцепилась в тебя как бешеная, только чтоб не упустить на волю. Сам же сказал, дала тебе сразу же, с первого захода, без никаких, разделась, как шлюха последняя, и с самого тебя штаны спустила тут же, так или не так?
Отец:
— Да так-то оно так, сынок, но только и не так чтоб бешеная она вроде, а просто ловит уходящий свой закат, у них это дело каждый раз как последний делается. Поняла, что мужик я в интимном плане хоть куда, и залезла на меня, чтобы подержаться, сколько выйдет, по разделу секса с претензией на любовь для пущей смазки. Так я и сам не против, халява — она халява и есть, я ж не ты, жеребец, мне оно как раз по размерчику и даже в охотку, разок-другой на недельке отдуплился — и привет, аля-улю гони гусей, наши сбоку — ваших нет!
Тут оба они заржали, бабушка, как последние ублюдочные родственники. Но я сдержалась, во мне только начало накипать такое, что лучше мне в этот момент было подождать, а не останавливать того, чего от себя не ждала.
Сын:
— Короче, ты вслушайся, чего говорю тебе, вникни. Наша задача — не спугнуть её или просто языком вокруг голой жопы её поцокать, а раскрутить на брак, на самый что ни на есть законный. А потом, не сразу, конечно, но перетащить на воздух в Медведково, в нашу двушку, по родственному обмену площадями. Она сюда, а мы к ней. И прописку переписать с той на эту. И пропустить через Регпалату, необратимо чтоб стало. Скажешь дуре этой своей, что не можешь без лесных просторов там или воздушных масс, что устал от города и центра и что не хочешь никакой больше йоги этой, а мечтаешь дожить свой век на природе, с ней единственной при тебе, в замечательной сыновой смежной двушке, которую и убирать меньше трудов стоит, и платить за неё крохи против той, и вообще, ты муж, твоё слово закон. Если она так уж в тебя втюрилась, отец, то как, скажи мне, можно не воспользоваться и не разыграть такую элементарную партию на два хода, ты чего!
Отец:
— Постой, ну а как ей тогда на манекенщицу свою добираться — через всю Москву колесить придётся, она же вполне может и не захотеть.
Сын:
— Какую ещё к чертям собачьим манекенщицу! Она и так хрен знает сколько переработала, жопу свою навыставляла больше, чем природой отведено. Скажешь, хватит, милая моя, завязывай с кафедрой этой, без тебя прикладное искусство в жизнь продвинется, а тебе пора на пенсию. Я ушёл, и ты, пожалуйста, не задерживайся, а то обижусь насмерть, что работаешь при живом-то муже, и уйду. Типа попугаешь. И куда денется, сам подумай, при такой-то дикой любви и бешеном чувстве!
Отец:
— Ну, допустим, всё так и выйдет. И дальше что? Сколько ж это мне лямку тянуть с ней придётся в Медведкове твоём заболоченном?
Тут сосед, в трусах который был семейных, вернулся после мусора и уставился на меня, что стою под дверью с коробкой крест-накрест и не захожу. Рот открыл совет давать и спрашивать, но я сразу палец к губам приложила, а после к сердцу. И головой ему поклонилась просительно. И посмотрела на него пронзительно — насквозь и умоляюще. Знаешь, понял он, кивнул в ответ, подмигнул, как на самом деле шлюхе какой, и к себе прошёл, вместе с ведром. А я ещё постояла, в коматозке, послушала про себя же.
Сын:
— Да нисколько, сколько твой барбос пожелает, столько и живи. А наживёшься вдоволь, пока из ушей не полезет, скажешь, было ошибкой всё, кончилась любовь, давай размениваться. Смотри, пап, комнату тебе и однушку для неё возьмёте за мою двушку легко. А потом мы тебе за твои две комнатухи берём отдельную однокомнатную в хорошем месте. И пипец-отец-финита, правильно?
Отец:
— Значит, киднячок у нас намечается, сыночка? То бишь была раньше Шуранька моя в центре на Остоженке, с академическими метрами и соседями-дипломатами, а уедет, стало быть, на медвежьи болота, в смежную твою в пол своего размера? Вообще-то некрасиво как-то, не находишь? Хоть и манекенщица она голожопая, но только это её личный выбор, что ж мы будем с тобой пожилую тётеньку последнего лишать? Да к тому же родню революционерке этой хреновой.
Сын:
— Да и хер с ней, пап, чего нам об этом думать с тобой, у меня жене рожать вот-вот, тебе что, без разницы, как твои внуки дальше жить будут? Мне ж на хоромы, как у Колонтаихи твоей, жизни не хватит заработать, хоть усрись, хоть самому иди жопу напоказ выставляй, только толку-то?! А другого шанса всё равно не будет у нас, так и знай!
Отец:
— Да это понятно, это само собой. Ладно, завтра её в оборот брать начну, скажу — или-или. И тут же руку и сердце подсуну, чего она и добивается, сердешная, прости господи. Думаю, проскочит, и правда, некуда ей деваться, никого у неё к тому же. И уже, наверное, не будет. Наш шанс последний, и у неё такой же. Так что, то на то, все честно и всё поровну, если так уж на это взглянуть.
Вот так, Шуринька моя.
Не стала я заходить к ним, ни со стуком, ни без него, ни чтоб подарком в морду кинуть, ни униженность и ничтожность им свою показать. Поставила на пол абрикотин этот, а сверху часики на кожаном ремешеке положила.
И пошла домой.
Дальше не буду тебе рассказывать, как и что, не хватит сил у меня на это, хоть и было давно, извини. Помню, только сказала сама себе, что пей, мол, воду, Шуранька, а то нечем будет тебе плакать.
И пила.
Зато после этого сделалась я сильной, по крайней мере сильней, чем была до этого, потому что уже поняла с последней окончательностью, что опереться в минуту слабости мне теперь больше не на кого.
На католика — не получилось, хоть крепко-накрепко и подвержен он своему католическому канону.
Как не получилось и на православного христианина с иудейкой его.
Да и на безверного чекиста — тем же подлым результатом обернулось.
Знаешь, мне даже потом жалко его стало немного, Владлена. Говорил, что делать только хорошо умеет, а за плохо лучше и браться не станет. Так вот, если б не случайный мой абрикотин в тот его день рожденья, так всё бы у них с сыном прошло без сучка и без задоринки, даже самой малой. Точно говорю, по себе знаю и сужу, как бы счастливо повелась я на все их посулы.
Это и была вторая причина, о каких начала писать.
Гляжу в твою даль, Шуринька моя, и радуюсь, что не одна я на свете, что есть ты у меня, к кому теперь и посылаю свой воздушный привет, любовь и ласковый поцелуй.
Твоя единственная пожилая внучка
Шуранька Коллонтай.
P.S. Да, совсем позабыла тебе сказать, что уж третий год как нет Советского Союза, и на свете, и на карте — поделили и разъехались по странам СНГ, у каждого теперь из нас своя власть и свой оставшийся каждому народ, даже у хохлов. У нашего — российский, как было при тебе молодой.
P.S. 2. И деньги все, какие от Леонтий Петровича на книжке лежали, сгорели навсегда. Я подумала, наверно, это справедливо, что касается, правда, только для одной меня.
P.S. 3. А тридцать отмотанных назад оборотов намотались обратно, так мне показалось, бабушка, к вечеру того же дня проклятого рожденья.
Моя неизменно любимая, здравствуй!
Это я, Шуринька, твоя Шуранька, кто же ещё тебя обеспокоит, когда до праздника Нового года остаётся всего лишь два часа с немногим.
