Но не тут-то было.
По кличке Некрасов вытащил из мешка пачку бумаги и метнул со скалы. Пачка распалась на отдельные листики, многие из которых, повторяя путь ныряльщиков, опускались в бухту и смешивались с денежными знаками, что раздражило собирателей, и трое были откомандированы на вершину, – разобраться. А листики порхали там и сям. Садились на борта теплоходов и яхт, прилеплялись к потным животам и щекам, давались в руки, превращаясь в листовки.
Васька поймал с русским текстом.
«Братья и сестры! Довольно жить порознь! Каждый в своем государстве! Каждый на своем острове или материке! Грядут тектонические сдвиги! Уже пробудились от вековой спячки вулканы! Скоро мы сомкнем в дружеском рукопожатии берега Азии и Америки. Долой сепаратизм! Воссоединимся! Да здравствует единый коммунальный континент Пангея, центром которого будет Якутия!»
Примерно то же самое мнимый Гаврила вещал в мегафон, чередуя пять-шесть наиболее популярных языков.
– Со временем, братья и сестры, к нам подтянутся Австралия, Африка и Новая Зеландия, а также мелкие архипелаги! Сокрушим границы! Заживем вместе на единой тихой земле, окруженной единым тихим океаном!
– Насколько я знаю из досье, – сказала тетя Буня. – По кличке Некрасов с детства ненавидел географию. Слишком много названий – моря, проливы, острова. То ли дело – один материк с одним океаном! Вот что значат детские комплексы, – назидательно поглядела она на Ваську. – Они опасны в социально-политическом смысле.
Листовки бесконечно кружились и порхали. Мнимый Гаврила надтреснуто орал: «Да здравствует Пангея! Да здравствует Якутия – центр новой жизни! Вкладывайте сбережения в тектоническую активность!»
Утесообразные хлопцы скидывали со скалы командированных ныряльщиков. Хозефина кормила грудью мнимого Гаврилу Второго, и тот мужал на глазах. А в толпе недоумевали – многим хотелось вложить сбережения в верное дело, но что за Якутия такая? Где она? На границе с Алжиром или в Центральной Америке рядом с Ямайкой? Пошли споры, размолвки. Сероштанов лупил худенького француза кукурузным початком, приговаривая: ешки-трешки, сам якут!
Американцы складывали своими телами большую эмбаргу. Группа шиитов раздувала костер из листовок, намереваясь спалить суннита. Фундаменталисты и ортодоксы хватали за грудки мормонов и адвентистов седьмого дня.
Назревало крупное коммунальное побоище. И трудно было решить, какая активность его провоцирует – солнечная, тектоническая. Или активность конца тысячелетия. Что-то сломалось, дало трещину.
Биплан заходил в пике, готовясь сбросить успокоительную бомбу.
– Пора, пора, Васенька, по нашим норам, – сказала мудрая тетя Буня.
Указующий перст
– Что тут написано? – спросил Васька, когда они проезжали мимо громадного рекламного щита, на котором крепко обнималось бесчисленное множество людей всех возрастов и национальностей. – Штучки мнимого Гаврилы?
– В Акапулько каждый может встретить богатого и престарелого любящего вас родственника, – задумчиво перевела тетя Буня.
– Ничего рекламка! – развеселился Васька. – Хотел бы поглядеть на человека, сочинившего этот бред! Да еще, небось, кучу денег огреб!
– Не будь таким скептиком, Васенька, – чего только в жизни не случается, поверь бабке! Кстати, как ты относишься к деньгам?
– В общем-то, хорошо – когда их нет. И плохо – когда есть.
– Что за чушь!? Будь любезен – растолкуй!
– Ну, когда нету, как сейчас, к примеру, я думаю – вот бы появились! заведу копилку на черный день, буду считать, сколько за месяц расходую, экономить и беречь. Обстоятельно, хорошо думаю. А когда деньги есть, после зарплаты, трачу до копейки – варварски. Могу за час. Наверное, это плохое отношение.
– Отчего же, – возразила тетя Буня, – в нем есть своя прелесть. Но с возрастом, увы, проходит.
– С возрастом жизнь проходит! – заявил Васька, подозревая, что цитирует какого-то классика типа Агнии Барто.
Тетя Буня промолчала. На стареньком ее челе отражалась масса сомнений. Достав из бара бутылку, она приложилась, умело и расчетливо булькая.
– Хочу открыть пару секретов. Лучше сказать – две тайны. Думаю, время пришло.
– Звучит угрожающе – время пришло! – повторил Васька. – Я заметил, что в Мексике нет уличных часов. То ли время у них еще не пришло, то ли уже отвалило…
– Слушай и не перебивай! – приказала тетя Буня. – Не хотела говорить сегодня. А раньше-то и не могла – опасно было. Знай, Васенька, я… – она с трудом перевела дыхание, – я – твоя двоюродная бабушка!
– Кто же тогда я? – глупо спросил Васька.
– А ты, балбес, мой внучатый племянник, – и тетя Буня поцеловала его в щеку. – Соображай быстрей и обними бабку.
– Сначала выпью! – Васька хлебнул из бутылки и поперхнулся. Ему стало неловко – до полного покраснения. Он застыдился пить при тете Буне из горла. И это со всей очевидностью говорило о том, что она не соврала, что она – подлинная, без дураков, двоюродная бабка!
Они бросились, как на плакате, в объятия. Бабка Буня, подобно исхудавшей канарейке, оказалась так мала на ощупь, что все время проваливалась Ваське под мышку.
– Жить мне осталось считанные дни, – сказала она, отстранившись. – Плоть, черт ее дери, испаряется! Еле душа держится. Видишь, не моргаю, чтоб не отлетела. И пора открыть вторую тайну: все, что я имею, завещаю тебе, Васенька. Записано в бумагах и печатью прихлопнуто…
– Баба Буня, зачем об этом.
– А должен ты знать, что после смерти моей остается тебе во владение дом на берегу Средиземного моря, ресторан в Тель-Авиве, магазин женского белья в Париже, книжная лавка в Лондоне и Малый театр в Москве.
Васька, ковыряя в носу с вполне безумным видом, задумчиво спросил:
– Почему не Большой?
– Прости, старуху – не потянула, – обиделась баба Буня. – И оставь в покое нос! Тебе, Васенька, пригодятся хорошие манеры – хотя бы для того, чтобы снять три миллиона в цюрихском банке.
Он оцепенел, как жучок, которого тронули пальцем. Только Ваську-то не пальцем, а перстом, перстом!
– Эй-эй! – теребила его баба Буня. – Наградил Господь слабонервным племянником! – Дзынь, дзынь! Ваша, гражданин, остановка! – шумела она. – Вася, надо прощаться! Я улетаю – пожалуй, не свидимся в этом мире. Вот адреса, телефоны и десять тыщ на мелкие расходы. – И она приникла к Ваське, как сухой желтоглазый лист. – Прощай, мой друг, не делай глупостей, хотя без них невозможно. Будь осмотрителен и легкомыслен. И вспоминай двоюродную бабку!
Стоя на тротуаре, Васька смотрел, как лимузин бесшумно разгоняется по бульвару, исчезая средь пальмовых теней, растворяясь в горячем колыхании бесконечного дорожного миража.
– Баба Буня, – сказал он вслед. – Я тебя всегда любил.
Голос крови
Конечно, конечно, Васька был сражен. Дома, магазины, миллионы, Малый театр и двоюродная бабушка – израильский консул при смерти, – от такого набора кто не дрогнет! Разумом, душой и телом.
Но кроме того, Ваську разволновал национальный вопрос.
Действительно, живет человек и вдруг – бац – оказывается в некотором роде отчасти евреем. Или португальцем – неважно!
Что же получается?
Всегда ли, следуя генетическому коду, он жил отчасти как еврей? Или теперь надо начинать сызнова, чего-то изменяя в манерах, речи и образе мышления?
Предполагалось несколько постановок вопроса – что делать, если человек не был евреем и вдруг стал? как поступать, если человек всегда был евреем, но не догадывался? и наконец – как быть, если человек думал, что он русский, а оказался отчасти евреем?
Эти дополняющие и углубляющие друг друга вопросы довели Ваську до полуобморочного состояния. На склоне жаркого акапулькского дня его колотило от необходимости самоопределиться.
Он не замечал, что уже с полчаса стоит напротив продавца шнурков и призывно смотрит в глаза.
А продавец давно занервничал. Перебирал шнурки, улыбался, мрачнел и вязал океанские узлы, примеривая на шею.
В конце концов, не выдержал и заорал:
