– Мудак я, мудак! В чужой стране и какие симптомы!
Васька побежал, обгоняя заурядных, безмятежных трусил и чувствуя, как между ног болтается нечто – чучело броненосца.
Ни сортира, ни хотя бы укромного уголка! В каждом мало-мальски укромном чего-нибудь да продавали – бриллианты, камбалу…
Как подстреленный, фазан метался Васька по тихоокеанскому курорту.
– Денег нет! Паук в кизде! Запустение везде![19] – бормотал он заклинание, помогавшее утерпеть.
В какой кизде? Что за кизда?[20] Непонятно. На то и заклинание – отвлекает!
– Запустение в кизде! – отчаялся Васька и увидал распахнутые двери, за которыми мог быть, на худой конец, полуукромный уголок. Васька влетел в бело-голубую комнату, где, подобно островному архипелагу, были разбросаны канцелярские столы. Уютно пахло жареным, и виднелась дверь с изображением голубого амбала на кубе. Увы, за нею – зеркальный зал, где, напоминая пыточное ложе, стоял одинокий и кожаный конь. К счастью, следующая дверь! Зеркальная. Увешанная замками. С затмением в глазах Васька рванул, как последнее кольцо, и замки посыпались. Открылась шифровальная потайная комната. Взвыла сирена. Безнадежный Васька хотел зашифровать покаянное слово к Шурочке, но приметил последнюю дверь с пейзажем.
У лесного шалаша на пеньке сидел дядька в кепке с добрым лицом, которое не лгало, – за шалашом, говорило оно, секретный сортир.
Тяжело вздыхая и вздрагивая, Васька нашел в штанах беспородное чучело, как бы обутое в потертую калошу.
– Вот, мудак, так мудак! Топора напугался! Снять позабыл! – шептал он облегченно, кое-как разуваясь.
Со вздохами и шепотом постепенно обрел он такое же доброе, как под кепкой лицо. И все казалось светлым, правдивым.
Но выходя из секретного шалаша, огреб зуботычину и полное выкручивание рук. Ему завязали, как смертнику глаза, и повели долгой, извилисто-эшафотной дорогой, вероятно, в курортную тюрьму. Впрочем, после пережитого, Ваське хотелось в тихое место за решеткой – посидеть, подумать о будущем, как дядька на пеньке.
Последствия последствий
– Эк тебя, Васенька, разобрало-то! – послышался знакомый голос. – Знаешь, где находишься?
С закрытыми глазами трудно сообразить. А когда сняли повязку, стало видно бело-голубую комнату и желтоглазую, кривоносую, орлиного облика, старушку за большим канцелярским столом.
Далекие ветры принесли запах жареной скумбрии, и Васька недоверчиво узнал тетю Буню.
– Знаешь ли, миленький, куда по нужде попал? – повторила тетя Буня, вполне по-домашнему, без угроз. – В святая святых!
– Неужто! – задал он вопрос, вместивший все ночные и утренние. – Попал?
– Ужто-неужто, а ты, Васек, – продолжила тетя Буня, – сколько помню, всегда в глупые истории вляпывался. Что с тобой теперь делать – казнить или повесить?
Васька упал на колени:
– Прости! Помнишь, я тебе в магазин за кефиром бегал?
– Да? – насупилась старушка. – А сдачу забывал! И в туалете воду не спускал! И сейчас, небось, не спустил – пойдите проверьте! – приказала она голубым амбалам в камуфляжной форме под цвет океана.
– А все же мы хорошо жили, – всхлипнул Васька. – Духовно! Невзирая!
– Кто спорит? Я по нашей грандиозной коммунальной географии через ночь плачу.
– А я всех соседей вижу! Наяву, как во сне. Отпусти с миром!
– Парень-то ты чувствительный и сердечный, – вздохнула тетя Буня. – Хотя балбес! Угадай из трех раз, на каком я посту – прощу. Не угадаешь – пеняй!
– Ты, – брякнул Васька, не сильно подумавши, – на своем посту!
Старушка покачала орлиной головой.
– Есть доля правды. Небольшая. Остались две попытки.
Васька решил выиграть время – мало ли чего образуется – и молчаливо, как виноватый семинарист, замер на коленях.
Тетя Буня разглядывала его желтыми глазами, в которых светилась вековечная мудрость, дающая подчас власть и деньги.
Было тихо в голубой комнате среди канцелярских столов. Только издалека доносился шум спускаемой амбалами воды.
– Ну? – минут через десять спросила тетя Буня. – Заснул что ли, тугодум?
– О чем мы? – встрепенулся Васька.
– Ты дурочку не валяй – прекрасно знаешь! А будешь хитрить – голову отрублю. Как Олоферну!
– Тетя Буня, помилосердствуй! Как без головы угадывать?
– Большой разницы, прости, не вижу!
Но тетя Буня ошибалась – в Васькиной голове шли слабые угадывательные процессы мифологического свойства. Он вспоминал, кто же отрубил голову Олоферну. Явно, что какая-то баба…
– Тетя Буня! Ты на ответственном посту царицы шамаханской!
– Близко. Горячо. Но не точно. – И старушка, посмеиваясь, сняла со стены сияющий двуручный меч конкистадора.
Это было слишком для одного дня – и топор, и меч! На одну голову.
Но, признаться, именно в такие редкие мгновения она просветлялась, из пропыленных, подпорченных напитками архивов всплывали позабытые сведения.
Васька вспомнил, что тетя Буня испокон веков была еврейкой и, следовательно, к шамаханской не имеет отношения. А Олоферна – беднягу обезглавила, конечно…
– Иудифь, – прошептал он. – Образно говоря, ты мудрая и отважная Иудифь. Вот какой пост!
Тетя Буня была настолько поражена, что едва не проткнула себя мечом.
– Невероятно! Еще никто так поэтично не определял род моих занятий! Ты угадал, Васенька – дружочек, – я, тетя Буня, израильский консул в Акапулько!
Она выскочила из-за стола и, как блудного внука, расцеловала Ваську.
– Милый мальчик, я и не думала головку рубить, – причитала, как в былые времена на кухне. – Так рада тебя видеть, что пошалила, прости старуху! Сейчас отобедаем, и расскажешь о себе – все-все-все.
Птичка в авоське
Они сидели в креслах под израильским флагом, попивая коньяк из бутылки с одной, но очень большой шестиугольной звездой.
Васька, как мог, поведал свои похождения – от старой коммуналки до израильского консульства.
– Закурим-ка ивана-да-марью[21] для чистоты мысли, – и тетя Буня умело скрутила цигарку. – Будешь?
Васька затянулся пару раз. Пахло прошлогодним палым листом и далеким лесным пожарищем.
– Так вот, друг милый, ничего веселого в твоей истории нет – дело нечистое! Во-первых, подозрителен Пако!
– Нормальный мужик, – запротестовал Васька. – И по уху схлопотал, и деньжат подкинул! Разве что волосат…
– Поверь старой еврейке, которая тридцать лет работала на «Мосад» – нюх-то сохранился, – и тетя Буня повела кривым носом, выпуская душные клубы ивана-да марьи. – Во-первых, Пако. Во-вторых, броненосцы. В‑третьих, Гаврила, он же Габриель – очевидная подставка. А встреча в гольф-клубе – ловушка! Относительно Хозефины, Адели и Гаврилы Второго полной ясности нет.
– А Сероштанов, он же Белобрюков?
– Сероштанов просто мудак, – коротко разъяснила тетя Буня. – Хотя и его по этой причине следует опасаться. А вот Шурочка, кажется, попала в сети – надо вызволять!
Васька разволновался и разом сделал несколько затяжек ивана-без – марьи:
– Давно, давно хочу! – горячо заговорил он. – Да не знаю, с какого конца браться! Может, Пако утопить?
– Дите малое! – проворчала тетя Буня. – Не знаешь разве, что вызволяют одним махом – жертвенной любовью.
У Васьки потеплело и в голове, и на сердце, ноги ослабели, и время распалось на маленькие отрезочки – сантиметра по три каждый. А между ними была подозрительная, как Пако, шерстяная пустота.
– О чем это я? Что такое? – запамятовал он. – Какая-то старушка! Видать, я – Иван, она – Марья. Или наоборот?
Но во время очередных трех сантиметров спросил на всякий случай:
– А чем жертвовать-то?
– Всем, Васенька, жертвуй, – донеслось сквозь временную мглу. – Всем, что под руку попадет!
– Под какую? – удивился увядающим языком. – А чем жертвовать?
– О, да ты, миленький, поплыл, – всполошилась тетя Буня. – Одолели иван-да-марья! Обкурился! Надо вздремнуть.
Васька и дремал, и бодрствовал. Видел себя маленьким васильком на лугу, по которому мотались громадные шары перекати-поле. Какие-то рыбки в банке, булочка за три копейки, ночной заснеженный лес…
