Ознакомительная версия.
Или мне. Я отняла руку. Это был у меня первый свободный понедельник за много месяцев, но «Сластена» принуждала работать. Я сказала Тому: хорошо известно, что, завершив произведение, писатели испытывают опустошенность. Сказала, что время от времени вполне можно совмещать написание ученой статьи с работой над романами — как будто что-то в этом смыслила. Хотела привести в пример какого-нибудь знаменитого писателя, но никого не вспомнила. Принесли вторую бутылку, и я принялась воспевать творчество Тома. Его рассказам свойствен особый психологический ракурс; их необычная интимность в сочетании с трезвыми эссе о восстании в Восточной Германии и большом ограблении поезда свидетельствуют о широте интересов, которая выделяет его из прочих. Именно поэтому фонд гордится сотрудничеством с ним, именно поэтому имя Т. Г. Хейли заворожило литературные круги, и два главнейших издателя, Гамильтон и Машлер, ждут его произведений.
На протяжении этого монолога Том наблюдал за мной с легкой улыбкой — порой она меня бесила — снисходительного скепсиса.
— Ты говорил мне, что не можешь писать и преподавать. Будешь рад жалованью младшего преподавателя? Восьмистам фунтам в год? Это если получишь место.
— Не думай, что я об этом не думал.
— Недавно вечером ты сказал, что, может быть, напишешь в «Индекс он сензоршип» [33]статью о румынской тайной полиции. Как она называется?
— ДБГ [34]. Но на самом деле это — о поэзии.
— Я думала, о пытках.
— Между прочим.
— Ты сказал, из этого даже может получиться рассказ.
Он немного повеселел.
— Может. На будущей неделе я опять встречаюсь с другом, поэтом Траяном. Без его благословения начинать не буду.
Я сказала:
— Что мешает написать и эссе о Спенсере? Тебе дана полная свобода — этого и хотел для тебя фонд. Ты можешь делать все, что заблагорассудится.
После этого он как будто потерял интерес к разговору и захотел переменить тему. Мы заговорили о том, что обсуждали все кругом: распоряжение правительства о трехдневной рабочей неделе, начиная с тридцать первого декабря, в целях экономии электроэнергии; вчерашнее двойное повышение цен на нефть; взрывы в лондонских пабах и магазинах — «рождественские подарки от Временной ИРА». Поговорили о том, почему люди с удивительным удовольствием экономят электричество, занимаются делами при свечах, как будто трудности придали смысл существованию. По крайней мере, легко было так думать после того, как расправились со второй бутылкой.
Когда мы распрощались возле станции метро «Лестер-сквер», было без чего-то четыре. Мы обнялись и поцеловались под ласковый теплый ветерок из станции. Потом он отправился на вокзал Виктория, пешком, чтобы освежить мозги, а я поехала в Камден, чтобы собрать вещи и убогие рождественские подарки, смутно соображая, что на поезд уже не успею и не попаду к праздничному ужину, который мать, не жалея сил, готовила несколько дней. Ее это не обрадует.
Я выехала в шесть тридцать, приехала почти в девять и пошла от станции через реку, потом — под ясным полумесяцем по тропе вдоль реки, вдыхая студеный чистый воздух, принесшийся в Восточную Англию из Сибири. Вкус его напомнил мне отрочество, его скуку, томление и наши маленькие бунты, укрощенные или погашенные желанием порадовать некоторых учителей блестящим сочинением. Ах, окрыляющее разочарование пятерки с минусом — острое, как холодный ветер с севера! Тропинка вилась под регбийными полями мужской школы, и впереди, освещенный кремовым светом, высился шпиль — шпиль отцовского собора. Я повернула от реки и прямо по полям, мимо раздевалок, в которых всегда стоял интересный душный запах мальчиков, дошла до огороженной территории собора и вошла туда через старую дубовую дверь, никогда не запиравшуюся. Мне было приятно, что она и сейчас не заперта, и петли ее скрипят, как прежде. Удивителен был этот проход по стародавнему миру. Четыре или пять лет, пустяки. Но тот, кому за тридцать, никогда не прочувствует этого нагруженного, спрессованного времени между семнадцатью и двадцатью с небольшим — отрезка жизни, которому нужно отдельное название — от выпускника школы до профессионала с заработком. Время, куда поместился университет, романы, смерть и решения, определяющие жизнь. Я забыла, как недалеко осталось детство, каким долгим и безвыходным оно когда-то казалось. Как я повзрослела и как не изменилась.
Не знаю, почему сердце застучало сильнее, когда я подходила к дому. Уже вблизи я замедлила шаги. Я забыла, как он огромен, и удивилась, что могла воспринимать этот светло-коричневый кирпичный дворец времен королевы Анны как нечто само собой разумеющееся. Я прошла по каменным плитам между клумбами, где голые кусты обрезанных роз стояли в оградах живого зеленого самшита. Я позвонила — дернула ручку звонка, и, к моему изумлению, дверь открылась почти мгновенно — передо мной стоял епископ в сером пиджаке поверх церковной фиолетовой рубашки со стоячим воротником. Ему предстояло служить ночную службу. Видимо, когда я позвонила, он шел по холлу, иначе он и не подумал бы идти открывать дверь. Он был крупный мужчина с невыразительным добрым лицом и мальчишеским, хотя и совсем седым вихром, который он постоянно откидывал со лба. Люди говорили, что он похож на ласкового кота. Шествуя по шестому десятку, он отрастил живот, но это как-то гармонировало с его медлительными манерами и поглощенностью собой. Мы с сестрой, бывало, передразнивали его за спиной, иногда даже зло, но не потому, что не любили, наоборот, потому, что никогда не могли завладеть его вниманием, по крайней мере надолго. Для него наши жизни были какими-то далекими глупостями. Он не знал, что подростками мы с Люси иногда ссорились из-за него. Каждая хотела заполучить его для себя, пусть на десять минут, у него в кабинете, и обе подозревали, что к другой он более благосклонен. Ее неприятности с наркотиками, абортом и законом обеспечили ей много таких привилегированных минут. Слыша об этом по телефону, я, несмотря на то что беспокоилась за Люси, испытывала уколы прежней ревности. Когда же наступит моя очередь?
Вот она наступила.
— Сирина! — Он произнес мое имя врастяжку, с интонацией шутливого изумления и обнял меня.
Я уронила сумку на пол, прижалась лицом к его рубашке, почувствовала знакомый запах «Импириал ледер» и церкви — лавандового воска — и заплакала. Не знаю, почему, но на меня нашло — и пролилось слезами. Я редко плачу и удивилась не меньше его. Но ничего не могла с собой поделать. Слезы лились обильные, горькие, как бывает у усталого ребенка. Думаю, причиной был его голос, как он произнес мое имя.
Я тут же почувствовала, как напряглось его тело, хотя он продолжал меня обнимать. Он тихо сказал:
— Я позову мать?
Мне казалось, я поняла, что он подумал, — что теперь очередь его старшей дочери забеременеть или угодить в какую-нибудь еще современную западню, и со всякими женскими неприятностями, из-за которых мокнет его выглаженная фиолетовая рубашка, пусть лучше разбирается женщина. Ему надо перепоручить проблему и до ужина просмотреть в кабинете свою рождественскую проповедь.
Но я не хотела, чтобы он меня отпустил. Я держалась за него. Если бы только могла придумать преступление, то умоляла бы его призвать высшие силы, чтобы простили меня. Я сказала:
— Нет, нет. Все хорошо, папа. Просто я так счастлива, что вернулась сюда… домой.
Я почувствовала, что он успокоился. Но это была неправда. Вовсе не от счастья я плакала. Я не могла точно определить, отчего. Как-то это было связано с прогулкой от станции и удалением от лондонской жизни. Может быть, облегчение, но с болезненным оттенком — то ли раскаяния, то ли отчаяния. Позже я убедила себя, что размякла от выпитого за обедом.
Это стояние у порога длилось не больше половины минуты. Я взяла себя в руки, подняла сумку, вошла и извинилась перед епископом, который взирал на меня все-таки настороженно. Потом он потрепал меня по плечу и продолжил свой путь через холл к кабинету, а я вошла в гардероб — точно, просторнее моей комнаты в Камдене, — чтобы ополоснуть красные, распухшие глаза холодной водой. Не хотелось подвергнуться материнскому допросу. Когда я пошла ее искать, мир, который прежде удушал меня, дохнул на меня теплом: запах жареного мяса, ковровый уют, мягкий блеск дуба и красного дерева, серебра и стекла и лаконичные, изящные букеты кизиловых и ореховых веточек в вазах, чуть-чуть спрыснутые серебряной краской, имитирующей иней, — произведения моей матери. Помню, как пятнадцатилетняя Люси, пытавшаяся, как и я, быть взрослой и искушенной, вошла сюда рождественским вечером и, показав на веточки, воскликнула: «Нечто абсолютно протестантское!»
Ответом ей был небывало сердитый взгляд епископа. Он редко опускался до выговоров, но тут холодно сказал: «Барышня, или вы исправите формулировку, или выйдете из комнаты».
Ознакомительная версия.
