Единственное, на что я мог опереться, — это на несколько слов о солдате, вернувшемся из северной страны с разбитым сердцем. Но и это Альберт мог придумать. Так что теперь моей единственной надеждой осталась девушка, обритая в наказание наголо. Я вдруг вспомнил, что иногда говорю во сне. Ничего странного, если бы я сказал что-то об обритой в наказание девушке — ведь я тревожился за судьбу Лине. Думал я и том, что она могла оказаться беременной. Альберту оставалось только вырвать куски из сказанного мною во сне и запечь их в свою историю. Он много расспрашивал меня об этой девушке.
С другой стороны, я был уверен, что Альберт не стал бы меня дурачить целую ночь. Сам он верил всему, что говорил. Но и это тоже можно было объяснить болезнью. Всё, о чём шептались в селении, могло оказаться правдой. Так или иначе, Альберт мог оказаться душевнобольным человеком, живущим в своём замкнутом мире.
С первого дня, как я появился в селении, Альберт стал называть меня сыном. Может быть, этим и объяснялся весь его фантастический рассказ? Ему хотелось иметь сына, которому он мог бы передать свою пекарню. Вот он, не отдавая себе в этом отчёта, и придумал всю эту маловероятную историю. Я уже слышал о подобных случаях. Слышал рассказы о больных людях, которые в какой-то одной области могли быть гениями. Областью Альберта и было сочинительство, которое породило этот фантастический рассказ.
Я заходил взад-вперёд по комнате. Солнце продолжало ползти вниз по склону.
— Чего ты встревожился, сынок? — вдруг спросил старик.
Я подошёл и сел рядом с ним. И только теперь вспомнил, как началась эта ночь. Накануне вечером я сидел в "Красавчике Вальдемаре", Фриц Андрé опять заговорил о золотых рыбках Альберта. Сам я видел у него только одну рыбку и не находил ничего странного в том, что старый пекарь украсил свою одинокую жизнь этой золотой рыбкой. Однако, вернувшись сегодня вечером домой, я слышал, что Альберт ходит по чердаку. Я сказал ему, что слышал его шаги наверху, тогда мы сели с ним у очага — так и началась эта долгая ночь.
— Золотые рыбки, — сказал я. — Ты говорил, что Ханс Пекарь привёз с загадочного острова много золотых рыбок. Они всё ещё здесь, в Дорфе? Или у тебя осталась только одна эта рыбка?
Альберт повернулся и посмотрел мне в глаза.
— А ты всё-таки недоверчив, мой мальчик.
Так и сказал. На его карие глаза как будто набежала тень.
Меня охватило нетерпение. Наверное, оттого, что я думал о Лине, я ответил более резко, чем хотел:
— Скажи мне, куда делись остальные золотые рыбки?
— Идём! — велел он.
Альберт встал и пошёл в маленькую комнатушку, служившую ему спальней. Я — за ним. Там он достал из-под кровати лесенку — точно так, как, по словам Альберта, Ханс Пекарь доставал её, когда сам Альберт был ещё маленький.
— А теперь поднимемся на чердак, — прошептал он мне.
Первым поднялся он, потом — я. Если Альберт выдумал эту историю о Фроде и загадочном острове, думал я, значит, он действительно больной человек.
Но стоило мне заглянуть в чердачный люк, как я понял, что всё рассказанное ночью Альбертом, было так же незыблемо, как солнце и луна. Потому что на чердаке стояло много-много круглых чаш и в каждой из них плавали золотые рыбки всех цветов радуги. Чердак вообще был набит какими-то странными предметами. Я узнал фигурку Будды, стеклянную фигурку, представлявшую собой шестиногого моллука, мечи и шпаги и ещё много других предметов, которые стояли внизу, когда Альберт был мальчиком.
— Это… это невероятно, — заикаясь, проговорил я, сделав шаг на чердак, и я имел в виду не только золотых рыбок, потому что теперь я больше не сомневался, что история о загадочном острове была правдой.
Через люк на чердак проникал синеватый утренний свет. Солнце на эту сторону долины приходило только в полдень, и всё-таки свет на чердаке был золотистый, однако проникал он сюда почему-то не через чердачное окно в крыше.
— Смотри! — шепнул Альберт и показал на бутылку, стоявшую под коньком крыши.
От неё и исходил этот сверкающий свет, который падал на все чаши и предметы, стоявшие на полу, на скамьях и в шкафу.
— А это, сынок, и есть пурпурный лимонад. Вот уже пятьдесят два года как к нему никто не прикасался, но теперь мы возьмём эту бутылку в гостиную.
Альберт наклонился и поднял бутылку с пола. Он встряхнул её, и я увидел нечто такое прекрасное, что на глаза у меня навернулись слёзы.
Когда мы уже собирались покинуть чердак и спуститься обратно в спальню, мой взгляд упал на старую колоду карт, лежавшую в маленькой деревянной коробке.
— Можно… посмотреть? — спросил я.
Старик важно кивнул, и я взял карты в руку. Шестёрка червей, двойка треф, дама пик, восьмёрка бубён. Я пересчитал карты.
— Здесь только пятьдесят одна карта, — сказал я.
Старик оглядел чердак.
— Вот она, — сказал он наконец и показал на карту, валявшуюся под старой табуреткой. Я поднял карту и положил её к остальным. Это был туз червей.
— Вечно она теряется. Я всегда нахожу её где-нибудь на чердаке.
Я положил карты туда, откуда взял, и мы спустились в гостиную.
Альберт принёс маленькую стопочку и поставил на стол.
— Ты знаешь, что сейчас произойдёт, — сказал он, и я понял, что наступила моя очередь отведать пурпурного лимонада. До меня, ровно пятьдесят два года назад, сам Альберт сидел в этой гостиной и пробовал это странное зелье, а до него — ещё за пятьдесят два года до этого — Ханс Пекарь выпил пурпурного лимонада из загадочном острове.
— Но учти, — сказал Альберт, — я дам тебе выпить только эту крохотную стопочку. А потом, прежде чем ты снова откроешь эту бутылку, будет разложен ещё один пасьянс. Так этой бутылки хватит на много поколений.
Он капнул лимонада в стопку.
— Прошу, — сказал он и протянул её мне.
— Даже не знаю… хватит ли у меня смелости, — признался я.
— Но ты знаешь, что тебе всё равно придётся это выпить, — сказал Альберт. — Потому что, если эта капля не произведёт нужного действия, значит, старый Альберт Клагес на этот раз оказался просто тронувшимся стариком, который всю ночь рассказывал тебе небылицы. А ты понимаешь, что я не хотел бы, чтобы обо мне осталась такая память. И даже если в эту минуту ты не сомневаешься в правдивости моей истории, то потом всё равно начнёшь сомневаться. Поэтому важно, чтобы ты на вкус проверил всё, о чём я тебе говорил. Ибо только таким образом можно стать пекарем в Дорфе.
Я поднёс рюмку ко рту и выпил каплю волшебного напитка. За несколько мгновений моё тело превратилось в настоящий цирк самых разных вкусов.
Я как будто побывал сразу на всех базарах мира. На базаре в Гамбурге у меня во рту появился помидор, в Любеке — я откусил от сочной дыни, в Цюрихе — мгновенно съел гроздь винограда, в Риме — пробовал инжир, в Афинах — орехи и миндаль, в Каире — финики. Всем телом я ощутил много-много и других вкусов. Некоторые были такие незнакомые и странные, что мне показалось, будто я хожу по загадочному острову и срываю с деревьев неведомые мне дотоле плоды. Должно быть, это фрукт туффа, подумал я, а это — рингрот, а это — курбер. Мало того. Я как будто вернулся в Арендал, потому что отчётливо ощутил вкус брусники и аромат Лининых волос.
Сколько времени я просидел перед очагом, наслаждаясь всеми этими вкусами, не знает никто. Кажется, я ничего не сказал Альберту. В конце концов он встал.
— А теперь старому пекарю надо немного поспать. Сперва я отнесу бутылку на чердак, и помни, я всегда запираю люк чердака. Хотя… хотя ты, конечно, взрослый человек. Фрукты и овощи — пища вкусная и здоровая, старый солдат, но я не хочу, чтобы ты сам превратился в овощ.
Я и сегодня не уверен, что он употребил именно эти слова. Помню только, что, перед тем как уйти спать, он предупредил меня и что его предупреждение касалось пурпурного лимонада и игральных карт Фроде.
СЕМЁРКА ЧЕРВЕЙ
…пекарь кричит в волшебную трубку…
Лишь проснувшись поздно утром на другой день, я сообразил, что старый пекарь, которого я видел с Дорфе, был мой собственный дедушка. Потому что обритая в наказание наголо девушка не могла не быть моей бабушкой, живущей дома в Норвегии.
Однако полной уверенности в этом у меня не было. Игра Джокера не говорила прямо, что обритая наголо девушка была моя бабушка, а пекарь в Дорфе — мой дедушка. Но, думаю, в Норвегии не так часто встретишь девушку, влюбившуюся в немецкого солдата, которую звали бы Лине.
