Ознакомительная версия.
— Ага. Праматерь Всего Сущего.
Кончики Елизаветиных пальцев слегка занемели: так выглядит не слишком проявленная, но все же существующая ревность, зря Елизавета насмехалась над бегущей за автомобилем Софи Марсо. Ревность — штука до крайности болезненная. Она сродни укусам, но не комариным и не волчьим: укусам мошки. Мошка не просто кусает — вырывает крохотные, микроскопические куски плоти. От этого поврежденные места горят, зудят, чешутся, отказываются заживать в течение двух недель, — и еще чертовы занемевшие пальцы! Ревновать к Праматери кого-либо, а тем более чуть живого Илью — вселенская глупость и такая же подлость (ведь они оба нравятся Елизавете). Ну ничего, теперь и ты побегай за автомобилем, малышка Гейнзе, растряси жиры.
— Если бы ты не был геем — ты бы стал с ней встречаться?
— Честно? Нет.
— Почему?
— А разве можно встречаться с птицей? Или с растением? Или со всем этим вместе?
— С небом тоже, — позабыв про ревность, подсказывает Елизавета. — В небе плавают пузыри. И мы все там сидим, в пузырях. Нам хорошо — там, внутри. Ты тоже это видишь?
— Нет. Но что-то похожее.
— Ты скучаешь по ней, когда она долго не приходит?
— А можно скучать по птице?..
Птица — живое существо. У всякой птицы есть глаза: круглые, как пуговицы, и блестящие. Есть тонкие умилительные лапки и такие же умилительные коготки на них. Тельце у птицы покрыто перышками, они трогают сердце до невозможности. Нет, к птицам нельзя относиться равнодушно!..
— Скучать по птице? Я бы скучала…
* * *
…Илье не нужны ни котенок, ни щенок — хоть с этим ситуация прояснилась. Цветы его тоже не вдохновляют, как и предложение Елизаветы читать книги вслух.
— Раньше я не был фанатом чтения. А теперь поздно что-то менять. Пусть все остается, как есть. Если ты вскорости должен подохнуть — какая разница, читал ты Бодлера с Оскаром Уайльдом или нет.
Елизавета вовсе не собиралась читать Илье Оскара Уйальда. Уайльд — желчный и довольно жестокий, беспросветный тип. А она рассчитывала увлечь Илью чем-то терапевтическим. Вещами, где торжествует жизнь, где все относятся друг к другу с нежностью, где вовремя подставляют плечо, где держатся за руки и неотрывно смотрят на море, зеленый орешник в лощине и пламенеющий закат.
Пламенеющий закат, конечно, та еще пошлость, но он неизменно вызывает жжение в глазах и груди. Праматерь в этих случая говорит: не кисни, нах, вынь сиськи из горохового супа.
А нежелание приобщиться к книгам нисколько не портит Илью. И изредка возникающие, спорадические тексты о «подохнуть» тоже выглядят вполне естественно. Это поначалу Елизавета вздрагивала и нервничала, но теперь — привыкла.
Илья далеко не всегда разговаривает с ней подолгу. И не всегда разговаривает вообще. Но он, во всяком случае, здоровается с ней, на это его скромных сил хватает. Он говорит:
— Привет, Онокуни!..
Онокуни — новое имя Елизаветы.
Илья не стал подробно разжевывать, кто такой Онокуни. Елизавета сама подсуетилась, быстренько раздобыв нужные сведения у Пирога, которая, в свою очередь, скачала их из Интернета. Своими предыдущими знаниями о сумо Елизавета тоже обязана Пироговским распечаткам.
— И зачем тебе все это надо, Лизелотта? Собираешься заняться сумо? — подтекст фразы выглядит как «давно пора».
— Не говори чуши. Ты же знаешь, сумо занимаются исключительно мужчины.
— А так бы пошла?
— Не знаю, — объяснять что либо Пирогу бессмысленно.
— Я бы на твоем месте пошла. Все лучше, чем твоя работа.
Елизавета давно перестала обращать внимание на шпильки, касающиеся ее работы. Собаки лают, караван идет, как выражается Праматерь —
Акэбоно.
А Елизавета теперь — Онокуни.
Онокуни Ясуси — один из конгломерата великих йокодзуна, к которому принадлежит и Акэбоно. Он ниже и легче богатыря Акэбоно (что вполне естественно), количество выигранных им турниров меньше на порядок. Два против одиннадцати.
Самое удивительное, что Илья даже не подозревал об этом.
И он вообще не поклонник сумо.
Совершенное случайно открытие неприятно поразило Елизавету: как будто Илья обманул ее ожидания, как будто он самым бесстыдным образом навязал ей ложную систему координат. Действительно, человек, увлекающийся сумо (при условии, что он не японец) — совсем не то, что человек, увлекающийся баскетболом, судомоделированием или театром абсурда. Его эстетические взгляды несколько отличаются от общепринятых. В мире, где есть сумо, допускается наличие толстых жаб и отсутствие сапог с высоким подъемом и узкими голенищами. Сумотори вообще выступают почти что голыми —
и босиком.
В мире, где есть сумо, ценится грация сама по себе, а не в тесной связи с габаритами. Среди волшебных, расчудесных сумотори даже Праматерь смотрелась бы стюардессой международных авиалиний — хоть со спины, хоть как. Что уж говорить о Елизавете! — и без того не слишком массивная лягушка агалихнис сразу бы усохла до размеров палочника… Нет-нет, дело совсем не в этом. Просто сумо — очень красивый вид спорта, очень!
Так она и сказала Илье.
— Мне, собственно, все равно, — ответил Илья.
— Зачем же ты повесил картинку?
— Там было пятно. Предыдущий хозяин кого-то хлопнул. Видимо, комара. Остался кровавый след и он мне не нравился. Вот я и прикрыл его.
— Но почему именно этой картинкой?
— Другой под рукой не было.
— А Акэбоно? Онокуни? Откуда ты про них знаешь, если тебе плевать на сумо?
— На обратной стороне была небольшая статья об этих мужиках. Вот я и запомнил. Ты вроде расстроилась?
Еще бы не расстроилась!.. Если бы Илье нравилось сумо и он восхищался бы волшебными, расчудесными сумотори, тогда возведение Елизаветы и Праматери в сан Акэбоно, в сан Онокуни можно было считать высшей похвалой, признанием заслуг. А так — это всего лишь подметная, гнусная ассоциация с их жирами, только и всего.
— Не обижайся, Онокуни. Там было написано, что они — отличные парни. И имена мне показались классными. Они раздвигают рамки обыденности, понимаешь?
— Нет.
— Объяснить конкретнее не получится.
— Я и не прошу. Скажи, ты считаешь меня страшилищем?
— Честно?
— Да.
— Красавицей тебя назвать трудно.
Елизавета ждет продолжения. Что-то вроде: «красавицей тебя назвать трудно, но ты милая. Человек исключительных душевных качеств, они-то и освещают все вокруг. Они освещают тебя. Они наполняют тебя внутренним огнем. Быть рядом с тобой — все равно что греться у костра в ненастную ночь». Утешительный бред насчет внутренней красоты, которая намного важнее внешней, тоже приветствуется. Елизавета ждет.
А Илья молчит.
— Ну, и? — подстегивает Илью она.
— Что — «и»? Ты меня спросила, и я ответил тебе. Или ты хочешь, чтобы я объяснил, почему ты не красавица?
— Нет, — вздыхает Елизавета. — Не надо ничего объяснять. А Праматерь — она красавица?
— Праматерь — да.
— Если отсечь ее прекрасную голову от всего остального, поставить на подставку и любоваться?
— Если ничего не отсекать и оставить все, как есть. Она — красавица.
Как же Елизавета устала бегать за машиной, как беспривязная собака, и при этом угорать от ревнивых сравнений с собственной персоной! Она тоже испытывает к Праматери нежность и даже любовь, но существует же объективная реальность! А в ней наличествует белый лифчик под черной ангорской кофтой, который вскорости сменится черным лифчиком под светлой шифоновой кофтой. А люрекс, а бисер, а крашеные перья?! Праматерь не пользуется косметикой и в лучшем случае может бросить на лицо пару-тройку огуречных кружков, недоеденных старухами. То же касается спитых пакетиков чая из их кружек; Праматерь кладет пакетики себе на глаза, от этого-де веки становятся свежее и пропадает припухлость. После подобных нехитрых манипуляций Праматерь заявляет: «И создал же Бог такую красоту!» и напрочь забывает о своем лице как минимум на декаду, а то и на квартал.
И Праматерина прическа оставляет желать лучшего. Ее постоянно стрижет кто-то из старух, кажется — та же Муся. Руки у Муси слабые, они едва-едва удерживают ножницы. К тому же она очень волнуется, она во всем хочет угодить своему разлюбезному Тусику — и от волнения выстригает клочья волос не там, где нужно, безбожно скашивает челку и уродует затылок.
— Ну как, Тусечка? — спрашивает Муся после завершения экзекуции. — Тебе нравится?
— Блистательно, нах. Я в восторге, — каждый раз отвечает Праматерь.
Нет, при ближайшем рассмотрении все выглядит не так ужасно: волосы у Праматери необыкновенно густые, и при этом послушные, и при этом — фантастически быстро растут. Таким образом, благодаря паре взмахов расчески и просто запусканию пальцев в шевелюру недостатки прически легко трансформируются в достоинства. И на голове у достаточно бесхитростной, чтобы не сказать — лубочной Натальи Салтыковой вечно царит самый забубенный авангард.
Ознакомительная версия.
