— Нет-нет, интересно! Что ты теперь будешь делать?
— Как что?! Ты разве не слышишь, как натужно скрипят весы? Их кренит в одну сторону. В мире нарушено равновесие! Неужели я должен тебе, как малому ребенку, объяснять, что в мире тогда царят покой и всеобщее благорасположение, когда Добро и Зло уравновешивают друг друга? А сейчас Зло ощутимо возобладало. И если мы, здоровые силы общества, лучшие люди России, будем равнодушно взирать на то, как Зло раз за разом празднует победу, мир очень скоро разлетится на куски. Эх! — Юрок засмеялся и потер руки. — Через пару дней меня выпишут, вернусь домой и примусь опять писать книги… Мне еще так много надо сказать моему читателю… Что мне еще остается? Ты знаешь, оказывается, я уже не могу без этого… Это как добровольная повинность, от которой никуда не уйти. Я ведь и раньше писал…
— Но ты никогда не проповедовал. Помнишь, чем закончил Лев Толстой, возомнивший себя пророком? Слава богу, никто не читает его многостраничных нравоучений. И он останется для нас гениальным автором "Войны и мира"… А Солженицын?..
— Я ведь и раньше писал, — громко перебил меня Юрок, — только никто об этом не знал. И я не проповедую! В этом у меня со Львом Николаевичем серьезные расхождения. Я про-по-ве-дую?! Как ты мог сказать такую чушь? Откуда ты взял? Я объясняю людям, как надо жить. А это совсем другое! Толстой останется для нас гениальным автором… — передразнил меня Юрок, — как ты фальшив, банален… Прямо не человек, а какой-то школьный учебник о двух ногах…
— А каково чувствовать себя знаменитым?
— О, это… это такое возвышенное и возвышающее чувство! А почему ты спросил? Готовишься к славе? Хочешь быть во всеоружии?
— Просто интересно… Так, каково?..
— О, это неописуемо… Кстати, к этому привыкаешь быстро. Я имею в виду известность… Приятно, особенно поначалу, что тебя везде узнают. Да, привыкаешь быстро… И очень скоро тебе кажется, что иначе и быть не могло. И уже забыты годы, проведенные в унылом ожидании чуда. Когда каждый новый год убивал во мне надежду… Мог ли я представить себе такое, что вдруг стану известным… Конечно, в мечтах я порой заносился очень высоко и иногда видел себя на троне, но то в мечтах… А если еще вспомнить, сколько мы пили… И вообще, мне иногда хочется уснуть…
— И не проснуться…
— Нет. Проснуться, а мне…
— Двадцать лет…
— Нет. Десять… и завтра не надо идти в школу.
— Так не ходи…
— Я сделал открытие, — с таинственным видом поглядел по сторонам Юрок, — в сорок лет мне хочется жить ничуть не меньше, чем в восемнадцать. Я хочу жить! — со страстью воскликнул он. — Если бы ты только знал, как я хочу жить!
— Все хотят…
Юрок покачал головой.
— Так, как я, — он сурово посмотрел на меня, — не хочет никто.
Короче, если рассматривать исключительно техническую сторону вопроса, то можно было с некоторыми оговорками сказать, что мой опыт с Юрком удался: сглаз болезни прошел удачно, моего друга освободили из госпитального заключения, и он вышел на волю, тускло посверкивая своей лысиной.
Он вернулся домой и, по его словам, немедленно засел катать роман о короле…
Забегая вперед, отмечу, — со сдержанным прискорбием, — что ни одна книга знаменитого писателя больше не увидит свет.
Повторяю, Юрок произвел на меня странное впечатление. В нем как бы не было жизни… Вернее, это был уже не Юрок, а его неясная, слабая тень. Или — призрак, фантом, высунувший свой толстый нос уже из иного мира…
И хотя он говорит, что рвется к письменному столу, я думаю, он врет. И не только мне. В первую очередь — себе.
Юрок — бесплоден. Похоже, в нем иссякли чернила.
…На прощание он мне сказал:
— Я тут ходил по этому скорбному парку. Я представил себе, что это лес… Настоящий лес где-нибудь под Москвой… Хорошо бы умереть не в больнице, а в лесу… Постоянная мысль о смерти заслонила все… Эта мысль не закалила меня, она меня уничтожила… Меня уже никогда не сможет взволновать ветка сирени, выпавшая из тонкой руки прекрасной незнакомкой… Или случайно подслушанный разговор в автобусе… Или газетный обрывок, который гонит весенний ветер по безлюдному переулку… Я уже никогда не буду прежним… Это ужасно! Меня ничто не способно тронуть. Единственное, что меня еще может возбудить, это мысль о возможности бессмертия… Иногда мне кажется, что я уже умер, а вместо меня по земле разгуливает кто-то другой, взявший мой облик и имя… Я уже это говорил? Из меня будто вынули покой и восторг, которые я иногда испытывал при виде чего-то, что мне было мимолетно дорого… Еще совсем недавно я, как все нормальные люди, выйдя в трусах свежим рассветным утром на балкон и благожелательно оглядывая окрестности, мог, наслаждаясь чистым, прохладным воздухом, восторженно заявить во всеуслышание: Ах, как хорошо! Как прекрасен мир! Да здравствую я, живущий в этом прекрасном, всегда обновляющемся мире!
Юрок достал платок и поднес его к глазам.
— Это было раньше. Теперь я этого не сделаю… Меня постоянно занимает другое… Я и не подозревал, как это, оказывается, тяжело свыкнуться с мыслью о смерти… Как, оказывается, вообще трудно умирать! Хорошая фраза, не правда ли? На карандаш ее, на карандаш!.. Это надо будет использовать, когда буду писать роман "Жизнь и смерть". Простенько и со вкусом. Чем не "Война и мир"? Мои герои будут говорить о том, о чем не принято говорить… О смерти.
Только и только о смерти! Какая широкая, привлекательная и жизнеутверждающая тема! Это должно заинтересовать читателя… Надо на него, на читателя, навалиться и задавить своим безграничным кладбищенским интеллектом! Вот, видишь, каким я стал оптимистом… Мне почему-то кажется, что меня похоронят на Новодевичьем. Ты думаешь, по статусу не положено? Там хоронят только великих? А я кто?.. Но ведь дозволяется же простому смертному помечтать! Я уже живо — слово-то какое уместное — "живо"! — представляю себе, что вот я лежу в гробу, в вышине шумят кронами корабельные сосны, которые в избытке понатыканы повсюду на Новодевичьем. Что, там мало сосен? Странно, я думал иначе… Хотя, прожив в Москве всю жизнь, я так ни разу не удосужился посетить это веселенькое местечко. Да и когда? Среди тех людей, чей прах я имел честь предавать земле, все больше попадались люди незнатные, которые находили вечное успокоение на общедоступных кладбищах вроде Химкинского или Хованского… Да, так на чем я остановился? Ах, да, сосны… Итак, напряженное ухо ловит такие приятные и подходящие под общее настроение шум лесов, пенье птиц, что не хочешь, а помрешь — такое вокруг благолепие и правильный порядок… В руках думающих о сытном поминальном столе родственников цветы, купленные по дешевке на летучем базаре… А я, прекрасный своим чистым, просветленным, уже успевшим позеленеть лицом, вдруг к ужасу родных и близких, приехавших поучаствовать в занимательном представлении, встаю со своего деревянного ложа и, потрясая тронутыми тленом кулачищами, гласом велим возглашаю: "Будьте вы все прокляты!" Что, хорош пассаж? Ты знаешь, я тут подумал, а ведь хорошо, наверно, помирать, когда тебе восемьдесят! А девяносто? В девяносто — это уже не смерть, а одно удовольствие!.. Да, такие вот дела… Серега, послушай, я все о себе знаю. Никакой я не писатель. Так, неожиданно повезло… Обо мне скоро забудут, — Юрок всхлипнул. — И еще, чтобы не забыть. У меня, в моей писанине, главное — это слово. Слова я красиво пишу… Это я умею. Но так умеют многие. А надо, чтобы главным было другое — мысль! Мыслей у меня много, но мне всё никак не удается их выразить так, как я их понимаю… И я никому не нужен. И никто не повезет дорогой прах из Парижа в Москву. Зачем возить прах, это ведь так скучно?..
…И, действительно, зачем?
Может быть, жизни Юрку было отмерено аккурат до встречи с бессердечным Цвибельфовичем? И тот вовсе не из зловредности, а по соображениям своеобразно понимаемой им врачебной и человеческой этики, сообщил Юрку, что дни его сочтены.
Юрок совсем уж приготовился помирать… И страшное предчувствие на этот раз не обманывало его. И Цвибельфович говорил правду. А тут я, старающийся своим сглазом прогнать болезнь Юрка… Вот его предчувствие и было поколеблено. И потому Юрок такой безжизненный.
Отмерено же было Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Чехову, Булгакову, Маяковскому, Есенину, Высоцкому, Довлатову… Российский список гениальных и выдающихся, которые умерли молодыми, может быть продолжен.
Не было у них будущего. И все эти глубокомысленные рассуждения о том, что они-де не написали еще чего-то там, что могли бы написать, если бы не ушли из жизни так рано, вряд ли заслуживают внимания. А не заслуживают по той простой причине, что не нами в этом мире установлен порядок вещей. Не написали бы они ничего. Потому что отмерено. Свыше…
