…И, действительно, зачем?
Может быть, жизни Юрку было отмерено аккурат до встречи с бессердечным Цвибельфовичем? И тот вовсе не из зловредности, а по соображениям своеобразно понимаемой им врачебной и человеческой этики, сообщил Юрку, что дни его сочтены.
Юрок совсем уж приготовился помирать… И страшное предчувствие на этот раз не обманывало его. И Цвибельфович говорил правду. А тут я, старающийся своим сглазом прогнать болезнь Юрка… Вот его предчувствие и было поколеблено. И потому Юрок такой безжизненный.
Отмерено же было Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Чехову, Булгакову, Маяковскому, Есенину, Высоцкому, Довлатову… Российский список гениальных и выдающихся, которые умерли молодыми, может быть продолжен.
Не было у них будущего. И все эти глубокомысленные рассуждения о том, что они-де не написали еще чего-то там, что могли бы написать, если бы не ушли из жизни так рано, вряд ли заслуживают внимания. А не заслуживают по той простой причине, что не нами в этом мире установлен порядок вещей. Не написали бы они ничего. Потому что отмерено. Свыше…
Как это ни цинично звучит, но они и не могли написать ничего более значительного, нежели то, что написали.
Впрочем, и того, что написали, достаточно, чтобы понять, что сейчас воспроизводство подобных людей приостановлено и таких людей наши женщины больше не рожают. Увы…
Других рожают. Таких — нет.
…Я забрался в горние выси. Не моего ума это дело. Богу Богово, кесарю кесарево, а кесаревой жене — кесарево сечение, а мое дело — сторона.
И как бы я ни желал добра Юрку, а залезать в запретную зону, подчеркну — в случае с Юрком — мне не стоило.
Из всего этого вовсе не следует, что пафос настоящих строк состоит в том, что из пункта А в пункт Б отправился литерный поезд без машиниста. Поезд все равно прибудет когда-нибудь в пункт Б.
Хотим мы того или — нет.
Только в поезде этом не будет пассажиров…
Не правда ли, весьма глубокомысленный пассаж? Красиво и непонятно…
Я начинаю понемногу освобождаться от мыслей о Дине. Но как же бедна жизнь без любовных переживаний! Нежные чувства способны довести нас до отчаяния, до исступления, но когда их нет… В сердце, в ощущениях возникает пустота, которую замечают — спустя время — оставшиеся без душевной подпоры мозги.
Меня "заедает анализ"…
Сейчас я живу воспоминаниями. Они, как старые игральные карты, положенные — по причине износа — в дальний ящик стола. Они покрыты пылью времени и забвения.
Иногда я достаю их, сдуваю пыль и — ради минутной победы над скукой — раскладываю старушечий пасьянс.
Повторяю, я живу воспоминаниями. Если воспоминания осторожно дозировать, они восполняют, — к сожалению, в недостаточной степени, — отсутствие реальной жизни.
Пусть мир бушует за окном, нам и за закрытыми окнами неплохо. Тем более, что я опять весь погрузился (слово-то какое поганое! — напоминает школьный урок физики) в работу.
Неожиданно моя рука обрела прямо-таки воздушную легкость, иногда мне кажется, что она пишет независимо от моего разума. Я только угадываю ее движения — отнюдь не управляю.
Посмотрим, что из этого выйдет…
Может, я, и вправду, гений?
А кто это определит? Толпа, которую мы с натяжкой называем народом?
Критика? Господи, да когда она говорила правду…
Скорее всего, я сам себе высший судья, благосклонный прокурор и изворотливый адвокат. Кто как не я способен по достоинству оценить мои картины? Я выстрадал право называть свои картины либо гениальными, либо говенными.
По количеству мыслей, которые бушуют на беспредельных просторах моего сознания, я в последнее время сравнялся с рекордсменами по этой части — малярами.
И мне становится страшно за маляров.
Неужели можно жить с такой жутчайшей пропастью мыслей?..
И при этом еще не забывать о своей основной деятельности — покраске заборов?..
…Наконец я добрался до желтеньких листочков, изъятых у горбуна. Перед сном я просмотрел их. Сначала было трудно разобрать, что там нацарапано. Листочка местами из-за ветхости пришли в неудобочитаемое состояние, да и почерк писавшего оставлял желать лучшего, и мне довелось порядком помучиться, прежде чем я приспособился к достаточно сложным особенностям этого письменного памятника.
То, что я прочитал, заставило меня удивленно поднять брови.
Эти истончившиеся листочки были ничем иным, как записанным шатающимся детским почерком русским текстом Каббалы. На первой страничке так и было выведено — "Каббала". Я что-то слышал об этом мистическом учении, которое, насколько помню, предполагает способность некоторых людей, свято верящих в него, активно влиять на божественно-космический процесс.
"Летучий порошок, — читал я, лежа в кровати, — готовится из листьев секвойи…" Хотел бы я знать, где он в Москве разживется секвойей? Разве что в Ботаническом саду. И потом, секвойя — это что-то вроде огромной елки, у нее и листьев-то никаких нет. Одни иголки. Чушь какая-то…
Смотрю ниже. "Растирать пестиком из слоновьего бивня в медной ступе вместе с ядом гремучей змеи и канифолью…" Час от часу не легче! Ну, медная ступа — это еще туда-сюда: можно позаимствовать у Бабы Яги. Но яд гремучей змеи! Да еще с канифолью. Это ж какой надо иметь луженый желудок, чтобы без ущерба для здоровья принимать такое снадобье внутрь? А, судя по всему, оно именно для этого и предназначено…
Читаю дальше. Ага, вот оно. Все правильно… "Принимать по столовой ложке до восхода солнца вместе со святой водой из Вестмолоузского источника, стоя на коленях перед портретом Исфаила Бака. Через несколько мгновений во всех членах должна появиться дрожь, переходящая в удивительную, возвышающую душу, легкость. Затем наступает великое прозрение и свобода желаний. Первый полет не должен длиться более часа". Интересно знать, чем может закончиться такой полет? И кто такой этот Исфаил Бак? Почему так необходимо стоять перед ним на карачках? Он, что, Господь Бог?! И где этот чертов источник?
Надо бы вернуть эти пожелтевшие свидетельства всеобъемлющего клинического кретинизма их владельцу. А то еще чего доброго он, обнаружив пропажу, возобновит охоту на меня.
Сумасшедшие правят миром. Эти листочки — лишнее тому подтверждение. Стремление к власти — удел умалишенных. Все дело в степени их ненормальности. Если властитель — параноик, дело заканчивается тридцать седьмым годом или газовыми камерами… Если — подвихнувшимся алкашом, — развалом империи и гражданскими войнами. Хрен редьки не слаще…
Нет, раздумываю я, листочки нельзя отдавать в руки этого, по-своему талантливого, сумасброда. Если он научится летать… Для него, человека безмерно богатого, никакого труда не составит добыть необходимые для изготовления летательного снадобья ингредиенты.
Что ему слоновий пестик, портрет невыясненного Исфаила Бака, секвойя, не говоря уже о святой водице и канифоли… И тогда он взлетит, как ведьма на помеле! Взлетит, как пить дать, взлетит! И его никто не поймает. Даже Алекс, который, видимо, прекратил свои полеты из-за тучности. И потому скрывает от меня свои проблемы, делая удивленное лицо…
А для горбуна эти листочки — программный документ. Недаром он таскал листочки на себе, уложив их вместе с игральными картами в котомку калики перехожего…
Интересно, что там дальше. Но прежде необходимо выпить. Я встал с постели, подошел к шкафу, который выполнял у меня роль бара, и достал бутылку виски. Вот так-то лучше. А то недолго и самому заболеть душевной болезнью.
И вдруг меня, как громом, поразила мысль. Господи, что я делаю? Я же теряю время!
Я теряю время, а что ждет меня завтра, не знает никто. Кроме Создателя. А Он, как известно, не отличается чрезмерной болтливостью. Он ничего не скажет. Сколько мне отмерено?.. Не скажет ведь… Не кукушка… На примере Юрка я понял, какой хрупкой может оказаться жизнь. Любая жизнь. И моя — в том числе…
Дины нет, и неизвестно, когда она вернется. Я от нее уже давно не имею вестей. Я сплю с другими женщинами… Сплю, потому что я мужчина, и мне нужна женщина…
Я теряю время…
Мои мысли приобретают телеграфный стиль.
Это оттого, что я немного выпил.
На чем я остановился? Мне нужна женщина… Нет, не то. То есть, женщина, конечно, нужна, но я остановился не на этом. Ах, да, вспомнил. Я теряю время… Мне необходимо забрать свои вещи из дома Дины. Заодно все-таки узнать, нет ли новостей от нее или о ней.
