А-а! Бред ничтожный. Словесная жижа. Беспомощность безъязыкого зародыша. Не могу. Плохо мне. Не хочу. Не умею. Хреново мне, отстаньте! Сгиньте. Придите. Сам сгинь! Кончай мыслительный процесс — не твое это дело. Думать — не твоя стихия, не твой удел. Жить не думая — да! А посему вмажь по мозгам коньяком. Вот так-то лучше!
— Кто там? — ору. Ибо стук в дверь.
Заглядывает дежурная по этажу. Это должность такая — дежурная по этажу. Видимо, у женщины есть имя, но я его не знаю.
— Извините, пожалуйста, — извиняется она. — Я свет увидела, подумала, что не спите.
— Не сплю. А что?
— Я хотела узнать: вы завтра уезжаете?
— Возможно. А что? Надо уезжать?
— Нет, почему! Просто администратор собирает сведения. Извините.
— Ничего, ничего. Женщина! — кричу я в уже прикрытую дверь. Она женщина, и она снова заглядывает. — Знаете что. Я передумал. Я, пожалуй, прямо сейчас уеду.
— Прямо сейчас?
— Да, вот прямо сейчас. Я прямо сейчас встану, оденусь и уеду.
— Мы вас не гоним, живите.
— Дело не в этом. Я сам так решил. Такой человек, как я, что решит, то и делает. Понимаете?
— Ну, смотрите. Вам видней, — пожимает она плечами.
— Такой человек, как я, сам себе хозяин. Это понятно? Она опять пожимает плечами:
— Номер сдайте.
— Номер сдам. А вам не интересно, куда я поеду?
— Вас много. Все куда-нибудь едут, — отвечает она философски.
— Ну, хорошо. Я вас не задерживаю, — разрешаю ей уйти. Сажусь на кровати и бормочу: «Самое интересное — подхватил триппер или нет?»
Ополаскиваюсь под краном, гляжу на себя в зеркало и вижу именно то, что ожидал увидеть: морду. Без всяких признаков интеллекта, с фингалом под глазом. Богодульная морда, бродяжья. Такие бывают у постоянных вокзальных жителей. Говорю ей:
«Что-то ты, морда, зажилась на белом свете. Подумай об этом».
Затем одеваюсь и проверяю деньги. Девочка Варя, позор семьи Семеновых, поступила очень порядочно: она оставила мне не двести, а триста рублей. Наверняка она подумала, что нехорошо, не по-родственному обчищать близкого знакомого своей сестры, то есть в каком-то смысле саму сестру. Спасибо, Варя. Ты честная шлюшка. Твои ласки стоят, конечно, целого состояния, слов нет. Отыграешься на каком-нибудь заезжем персе. А вот и паспорточек мой советский, вот путевочка моя славная! В ней написано, что я должен проследовать на Белорусский вокзал, сесть в электричку и сойти на станции Дорохове. Все понятно. Ноу проблем. А вот в чем я понесу свои запасные рубашки, трусики свои, носовые платочки, Лизочкой выстиранные и выглаженные? Сумки у меня уже нет, а чемодан с собой не взял. Но есть зато свежая «Литературная газета». Я заворачиваю в «Литературную газету» свои запасные рубашки, трусики свои чистенькие, носовые платочки, Лизочкой выстиранные и выглаженные, а также мыльницу, пасту, щетку, бритвенный прибор. Получается очень солидный сверток. Это мой багаж. В Малеевке, наверно, удивятся такому багажу, с которым я пересек всю страну. Истинно сказано: Богу богово, богодулу — богодулово. Прощай, приют гостиничный! Теодоров едет в Малеевку, чтобы возродиться над чистыми листами романа «Невозможно остановиться».
Согласно опросу в одном из типичных городов России, 80 процентов опрошенных находятся в состоянии повышенной раздражительности, 70 — мучаются бессонницей, 75 испытывают тревогу и подавленность, 47 страдают от одиночества. Также наличествуют: беспричинные страхи, ночные кошмары, внезапные приступы плача. Это сообщил мне мой сверток, который тем хорош, что его можно читать, сидя в электричке. Теодоров, таким образом, прекрасный объект для опроса. В некотором роде уникальный. Он средоточие тревоги, подавленности, одиночества, беспричинных страхов, ночных кошмаров и, конечно, внезапных приступов плача. Кроме того, он мучим угрызениями совести (самоедством), боязнью триппера, алкогольной интоксикацией, творческой неудовлетворенностью, приступами полового бешества, мыслями о невозможности остановиться, предощущением маразма. То есть он мучим своим головным мозгом, сердцем, печенью и почками, яйцами, всеми эпителиями — у него нет ни одного нормального, здорового органа и ни одного светлого гражданского, да просто человеческого, чувства. Для медицины — находка, для социологии — клад, для женщины — погибель, для самого себя — друг и враг. Редкостный урод и поганец, надо сказать. Как его земля терпит такого — не отторгла, не зашвырнула куда подальше, в анти что-нибудь! Но вообще-то жалостливый. Глядите, как переживает за большой процент ненормальных жителей типичного российского города: ой-е-ей! ай-я-яй! подумать только! Партия (известно какая) никогда бы такого не допустила. Чтобы при партии большая половина населения страдала от бессонницы, билась в приступах плача — что вы! Да лучше, бля, перестрелять всех этих невропатов! При партии 99,999 процентов людей были крепки, как мулы, и, если у кого-то случались приступы, то неудержимого здорового смеха. Демократы-падлы породили всяких рефлексующих, комплексующих Теодоровых. Хорош, ничего не скажешь! Сидит сонный, квелый, башка мотается на шее, залил шары, маразматик… одно слово, писатель! Всех писателей, кроме патриотических, надо массово стерилизовать, а Теодорова первого. С этим ясно. Теперь разберемся, что нам сулит Малеевка. Тишь соснового бора. Или прель елового леса. Или свет березовой рощи. Индивидуальная палата, то бишь отдельный номер. Трехразовая кормежка. «А я хочу добавки!» — «Извините, не положено». Задумчивые прогулки около водоема. «Здравствуйте, Ю. Д. Я, знаете, сегодня прекрасно поработал. Четыре машинописных страницы. А вы?» — «А я хочу добавки». По вечерам коллективное наслаждение телесериалом в холле. Поэтесса 62-х лет с ужимками школьницы — непременно. Классик времен пятилеток количества и качества — само собой. Массовое загорание на верандах в солнечный день. «Я не обгорела, нет?» — «Позвольте, посмотрю. У вас ляжки слегка тово-с…» Стук в номер: «Пойдем пить… как тебя?.. Теодоров! Я ставлю!» Все терпимо — благонравие, разгул, жара и дождь. Но представь, Теодоров, что по соседству, за стенами твоего номера сидят в мучительном вдохновении, в кретиническом раздумье, в экстазе, в слезах, в потугах десятки сочинителей. Десятки! И все они что-то и зачем-то сочиняют. Им трудно, радостно им, вол-ни-те-ль-но. И вот вопрос: как сможешь ты остаться независимым от этого мощного процесса? Где у тебя респиратор, чтобы не вдыхать воздух, перенасыщенный потовыделениями (поэты потеют), сероводородом и аммиаком (прозаики часто… это самое… пукают), миазмами чьей-то любви, ненависти, тоски и радости… как уберечь свое мнимое «я» в этой коллективной заводской работе? Ни строчки ты, Теодоров, не напишешь, а если что-то накропаешь, то такую мутотню, что будущий друг-читатель вправе устроить над тобой суд Линча… да-а… Выходи. Приехали. Станция Дорохово.
Глухая ночь. Провинциальное здание местного вокзала. По пустому перрону прогуливается, помахивая резиновой палкой, одинокий милиционер. Такой же одинокий, как я. Его рация бормочет и попискивает. Увидев друг друга, мы устремляемся друг к другу, как братья.
— Здравствуйте, — говорю я.
— Ну, здравствуйте, — отвечает брат мой милиционер. Он моего возраста, он, как и я, человек бывалый, страдающий.
— Как мне попасть в Малеевку, брат? — спрашиваю я.
— В Малеевку?
— Да, в писательский Дом творчества. Знаете такой?
— Знать-то я знаю. А зачем вам туда?
— А я писатель. Приехал работать и отдыхать, — объясняю я. — В Малеевку.
— Вы писатель?!
Он разглядывает меня в свете фонаря, задерживает взгляд на моем свертке под мышкой. Он явно не верит, что бывают такие исследователи человеческих душ.
— Документы у вас есть? — спрашивает он.
— Эх, брат! — вздыхаю я. — Сразу документы. Разве нельзя поверить на слово?
— Нельзя.
— Это плохо. Тогда что ж… вот документы.
Глухая темная ночь. Дальний собачий лай. Одинокий милиционер, живой и страдающий, внимательно просматривает паспорт мой и путевку. Сличает фотографию с оригиналом. Ничего не понимает. Действительно писатель!
— А что у вас в свертке? — спрашивает он, полагая, что я не только писатель, но и вор-домушник.
— А там… это самое… мой гардероб.
— Покажите.
Вот сука! Брат называется. Я показываю. Он явно удручен, что придраться не к чему. Возвращает документы и объясняет, что сегодня в Малеевку я вряд ли попаду. Надо мне ехать до Рузы, а автобусы уже не ходят, а от Рузы уж добираться до Малеевки, вот так.
— Ну, я на скамейке на вокзале переночую. Можно, надеюсь? — злобно спрашиваю я.
Он разрешает. Но внутренне, я чувствую, скрипит зубами: эх, забрать бы такого писателя-демократа да дать бы ему пиздюлей в отделении — вот это было бы правильно!
