Вот такой сюжет. Тото спросил, что я думаю о главном герое. Я ответила, что он чудовище. А он сказал, что не такое уж чудовище по сравнению с Богом. Я чуть не придушила его, но сдержалась и спросила почему.
Он ответил, что феодал воспользовался невинностью малолетних и одурманил их земными ядами, а затем, когда те выросли и обрели право на свободу выбора, подверг испытаниям, превосходящим их силы. Пусть кто-то и выстоял, но большинство не совладало с искушениями, и жизнь их окончилась возмездием, то есть страданиями. А ничего бы этого не было, если бы воинов оградили от тлетворного влияния. Если бы феодал изгнал зло из своего замка, ничего бы не случилось.
И тут я сгоряча сказала глупость: даже если феодал и не вершил бы свое черное дело, зло все равно могло бы проникнуть в замок через щели в каменных стенах. Тогда Тото ответил, что поэтому Бог хуже феодала, Бог ведь всемогущ и волен делать, что захочет, а значит, мог бы искоренить зло на земле, но вместо этого предпочитает забавляться, видя, как сотворенные им слабые существа гибнут, сокрушаемые превосходящей вражеской силой.
В ответ я привела католический аргумент, а именно что человек наделен свободой воли, и если он согрешил, то это его вина. Тото сказал тогда, что человека толкает к греху его собственная глупость и порочность, но никто сам себе не желает гибели, и если б люди не рождались глупыми и уязвимыми для порока, ад стал бы не нужен, ибо каждый сумел бы от него уберечься.
В итоге Тото выдвинул тезис, что Бог допустил существование зла и сотворил несовершенных людей, а значит, и сам не может быть совершенным, более того, возможно, Бог – это садистская сила, радостно созерцающая страдание. Поэтому Тото предпочитает не думать о существовании какого-то Бога, ведь несовершенный Бог представлял бы собой общественную опасность номер один.
Таковы были его аргументы. Мне нечем было опровергнуть его тезис, и я оборвала разговор, сказав, что мы продолжим дискуссию в другой раз, когда я буду готова. Уверена, что придумаю какой-нибудь веский довод.
Я встала с вертящегося табурета и открыла дверь на улицу. Тото спросил, не выгоняю ли я его, хотя у меня даже в мыслях этого не было, и прежде чем я раскрыла рот, ушел, не сказав больше ни слова.
Ничего, еще вернется. Жаль, что он не остался, – не знаю уж почему, наверное от злости, но я села играть бетховенскую «Аврору», и получилось как никогда.
Свежеет, но воздух в кордовских горах здоровый, довольно шерстяной кофточки, чтобы не простудиться. В этот несравненный предвечерний час горы синеют прямо на глазах, а за грядой угадываешь солнце, которое опускается к горизонту, – единственное, что мне нравится в Вальехосе, это закат. Горизонт в пампе как бы прочерчен одним ровным штрихом. Но вернемся к Кордове, скоро синеватые горы станут темно-фиолетовыми, а когда совсем стемнеет, мы вернемся в гостиницу и с аппетитом сядем ужинать в столовой, не очень близко от камина. Днем мы катались в двуколке, а через ручей пришлось переправляться верхом на ослике. Особенно сильно солнце печет часа в три, и я осталась в одной блузке, не боясь простудиться, потому что воздух здесь очень здоровый. Вода в ручье прозрачная, свежая, и видно дно, хоть вниз и сбегает бурный поток. Голову надо на всякий случай прикрывать от солнца, никакие другие предосторожности здесь не нужны. Весь день мы проводили на воздухе и вечером шли в столовую с хорошим аппетитом. Потом играли в шашки или домино, пока не чувствовали, что ужин усваивается нормально и можно идти спать, тем более что мы действительно устали. Такова жизнь в кордовских горах, восемнадцать лет назад мы ездили туда на две недели с папой и мамой, надеялись, что пройдет моя астма, в октябре будет ровно восемнадцать лет. Но, вернувшись в Буэнос-Айрес, я опять почувствовала себя плохо.
В этом году мать Пакиты поедет в Кордову, после свадьбы дочери. Вот бы мне оказаться на ее месте и снова увидеть горы. Из нашей гостиницы меньше чем за час можно было доехать в двуколке до старинного городка с развалинами католической миссии и древней церковью, построенной иезуитами. Каждый камень с годами будто ожил и лучится верой. Перезвон утренних колоколов так музыкален, что с ним не сравниться ни одному инструменту. Мать Пакиты войдет с мужем в церковь, и они возблагодарят Бога за жизнь, прожитую в тяжких трудах, но отмеченную благословением Господним. Для матери Пакиты это будет первая в жизни поездка, а отец никуда не уезжал из Вальехоса с тех пор, как приехал из Испании. Но они увидят, что все их жертвы вознаграждены, ибо они выполнили свое предназначение – вырастили дочь, дали ей образование и указали путь в жизни. Отец Паки – очень молчаливый человек, слова из него не вытянешь, но как ни зайдешь в его мастерскую, он неотлучно там, сидит и шьет.
Хотелось бы, чтобы муж мой был неразговорчив, мне кажется, что за этим стоит некое духовное богатство. Как это увлекательно: выйти замуж и постепенно проникать в душу мужчины. Мать Паки войдет в ту церковь – я ей настоятельно посоветую, – преклонит колени и уж ни за что не подумает, будто «Бог – это садистская сила, радостно созерцающая страдание». Она станет молиться, благодаря за все ниспосланное добро, и даже возможно, что от счастья почувствует себя в долгу перед Богом и принесет ему что-то в дар или примет обет.
Даже будь мать Паки такой, как я, или, говоря прямо, если бы она была мною, со всеми моими переживаниями и сомнениями относительно помыслов Божьих, даже в этом случае нашелся бы выход: я следовала бы примеру мужа, человека молчаливого, не сетующего на судьбу, а потому – трудолюбивого. Одного такого примера в доме достаточно, я бы засыпала каждый вечер у мужа на плече, и мне передавалась бы частица его силы и спокойствия.
Поэтому я не перестаю повторять, что красота горных вершин, прозрачный ручей, колокольный звон, музыка Шопена и бедного Шуберта – все это есть на свете, так же как есть, несомненно, и женщины, спокойно спящие ночами, положив голову на плечо мужа, который утром встанет и пойдет на работу, чтобы обеспечить семью всем необходимым. Может, я чересчур идеализирую, все замужние женщины жалуются на свою жизнь, но я, как обычно, ничего не могу сказать, ибо не знаю, что такое прожить всю жизнь с мужчиной. Так и умру, ничего не узнав о жизни. Мне хочется поговорить с Тото об этих чудесных вещах, только аргументированно, чтобы опровергнуть его тезис. В душе что-то подсказывает мне, что его тезис не верен, но я не знаю, как подступиться. В сущности, это дерзость с моей стороны – философствовать, да и с его стороны тоже. Он не говорит, у какого автора позаимствовал свой пресловутый тезис, сказал только, что не из фильма; когда он пришел показать снимок, присланный товарищами из колледжа (наверняка хотел меня позлить, что ему пишут письма, а мне нет), я его спросила, а он не захотел говорить.
На снимке – его хваленая Татьяна, еще две девочки из их класса, красивее Татьяны, которая показалась мне неинтересной, юноша, он, по словам Тото, надзиратель и скоро получит диплом адвоката, и еще один юноша, блондин, ужасно симпатичный. Но для друзей Тото они выглядят слишком взрослыми, а Татьяна, по-моему, уже вполне сложившаяся девушка, совсем не для него. Он же распустил перья, как павлин, страшно гордясь своим снимком: вошел, даже не взглянув на меня, вперился глазами в пространство, совсем как наш преподаватель гармонии из консерватории, Тото все больше напоминает мне этого противного извращенца, чересчур женственные у него манеры. Да простит мне Бог дурные мысли, но, по-моему, они очень похожи, хоть я и не желаю Тото этого несчастья; если все извращенцы – вроде нашего по гармонии, то они как чума, злобные, ядовитые, погрязшие в сплетнях и окруженные любимчиками. Девушкам-студенткам он устраивал собачью жизнь и при всех заглядывался на парня-уборщика, когда тот проходил мимо с лопатой и метлой, этакий пещерный тип, смотрел на него такими глазами, будто это хористка из кабаре. Его влекло к пещерным типам, ведь крайности сходятся. Вот несчастье!
Эта нехорошая мысль засела в моей голове, когда Тото принес снимок, раньше я ничего такого не думала, мне стыдно моей испорченности. Но только я спросила, кто этот юноша блондин, как Тото ответил, что не знает его, а сам покраснел, как помидор. Глядя пристально ему в глаза, я поинтересовалась, почему он краснеет. А он ответил: «Я стеснялся тебе говорить, но если честно, то он самый красивый в школе, и одна девочка сказала мне, что я на него похож, а к пятому классу буду совсем как он». Ну ладно, хватит злобствовать, верно, что у старых дев больное воображение, хуже некуда. Просто не следует ввязываться в определенного рода споры, раз я верю в Бога, значит, мне это дано, да и кто он, чтобы экзаменовать меня. Еще меня вывела из себя его новая затея – поехать на Тибет, говорит, что не успокоится, пока не побывает на Тибете. Вечно он просит о невозможном.
