— Павлик знает, что я не в Киеве?
— Едва ли. Это был просто милый шантаж.
— Нет, нет! Значит, Павлик меня ищет.
Она стала переодеваться. Затем выдвинула чемодан на середину и стала бросать туда — уже волнуясь, руки дрожали! — свои тряпки и книжки.
Он хоть и ожидал, что однажды это случится, но как бы потерялся. Он заговорил отрывочно и невпопад:
— Неужели сейчас уйдешь? Прямо сейчас? Да что с тобой?!
— Не надо прощаться, миленький. Не люблю нытья.
— Валя!.. Но я сегодня так спешил к тебе…
Он попытался было забрать чемодан. Он взял его силой. Но она, очень точно попадая в уязвимое место, сказала:
— Ты ведь не похож на мальчишку, правда?
Он отдал чемодан — отошел к окну. Отвернувшись (глядя в окно), он попробовал теперь сентиментальную ноту:
— Прости меня…
— И ты меня, — довольно холодно сказала она.
Тогда, собрав весь свой ум и свой опыт, он сказал:
— Я, кажется, понял. Этот Гребенников тебя любит, и ты не хочешь, чтобы он волновался.
— Не знаю. Я хочу к нему — вот это я знаю.
Она на секунду заколебалась — чемодан был в руке, она готова была идти.
— Эй! Эй! Опять ты скис, миленький, — сказала она с улыбкой. — Не будешь ты человеком.
— Зато ты приедешь к нему человеком.
Валя (она не поняла иронии) совершенно искренне сказала:
— Да! Я приеду к нему веселой и любящей — вот такой я приеду.
Она вышла и быстро застучала каблучками, не попадая на выложенный гостиничный ковер. Иван Павлович Корнеев видел теперь ее в окно — она бежала, срезая угол асфальтовой площадки, к дороге. «Такси! Такси!» — она махала рукой.
Он выпил воды, выкурил сигарету — затем сел за телефон, чтобы сдать с таким трудом и муками добытый всего на несколько дней гостиничный номер.
— Да, — повторил он в трубку. — Да, сто семьдесят пятый… Да, прямо сейчас, он мне больше не нужен.
* * *
— Павлик! — закричала она радостным, громким голосом, вернувшись в Подмосковье, в дом, где они жили, и вбежала в комнату.
Чемодан полетел в сторону — она бросилась к Гребенникову.
— Павличек! — повторяла она, вся дрожа. — Павлик мой, только не спрашивай, ничего не спрашивай…
Она всхлипывала:
— Ну виновата, ну дрянь. Ну что ж тут скажешь? Опять этот шик, вино, ковры гостиничные, таланты… Ну слаба я, Павличек, слаба… Ну побей меня, но только не спрашивай…
Она заглядывала в глаза:
— Но ты ведь не знал, что я не в Киеве? Или знал?.. Тсс. Я сама. Я сама все скажу. Мучился? Правда?.. Ну, слава богу, я как чувствовала!
И она повторяла, без тени сомнения, повторяла искренне, как главное:
— Павличек, я только тебя люблю. Никого и никогда я не любила!
— Да… Да… Да… — отвечал он, счастливый и наволновавшийся (он приехал после сидячего ночлега в общежитии, разбитый и опустошенный). — Да, Валя. Конечно, Валя, — повторял он и, словно это было бог весть как важно, вытащил, торопясь, вторую чашку и налил ей чаю.
* * *
Но ближе к вечеру — он даже не думал, скажет он это или не скажет, — Гребенников сказал:
— Слышишь, Валя…
— Да.
— А все-таки что-то случилось. Во мне случилось. — И он добавил нашедшиеся слова: — Кончилось что-то.
Валя чистила картошку на ужин. Нож в ее руках замер на секунду и тут же опять продолжил свою как бы кружевную работу.
— Что кончилось? Ты меня не любишь, Павлик?
— Да. Так случилось — я у стены сидел и тогда уже подумал.
— У какой стены?
— Ну, там, в общежитии, у брата твоего. — Гребенников увидел ее слезы, но продолжал: — И не оттого, что я ждал. Я же тебя не первый раз ждал, а как-то одно к одному…
— Но почему же? — Она капала слезами себе на руки и продолжала чистить картошку.
— Я тоже думал — мало ли как оно может кончиться? Пугался иногда, и всякие драмы виделись… А оно само кончилось.
Она тихо сказала:
— Я… я тебе противна?
— Нет, нет, — заторопился он. — Тут и не поймешь. Противна?.. Не в том дело. — Он проговорил, раздумывая: — Совсем не в том.
И он усмехнулся, как бы удивляясь самому себе.
Послышались шаги. Сосед или его жена. Кто-то шел с кухни.
— К нам идет?
— Ага.
— Удостовериться хочет — мы это в свой дом вернулись или не мы? — сказала Валя, понижая голос, а шаги приближались.
Вошел сосед, попросил электробритву.
— Понимаешь, Павел, моя испортилась… Я уж и не надеялся, что вы приехали…
Валя тряхнула головой, слезы веером слетели. Она улыбнулась:
— А к утру надо быть бритым.
— Именно! — Сосед расплылся в добродушной улыбке, будто признался в чем-то. Он взял бритву из рук Гребенникова и ушел.
Валя сказала:
— Тишина какая… Павлик, а может быть, тебе кто-то понравился?
— Нет. Даже и намека нет… Я бы сказал. — И он махнул рукой. — Боже меня сохрани от этого!
Но хотя все было сказано и названо, Валя еще не вполне поняла. Она продолжала чистить картошку и, как при некоторой беде, с привычным вздохом сказала:
— Как же мы жить будем?
— Не знаю. Мне, наверное, уехать надо… Уехать — это обязательно.
И тут Валя не только поняла, но и испугалась.
— Нет, нет. Тогда уж я уеду… Я же виновата.
— При чем здесь это!
Она заплакала и теперь уже всхлипывала — плакала и чувствовала, что ей больно:
— Павличек! Павличек!.. Как же я жить буду? Я же не могу без тебя жить.
Она продолжала чистить, роняя очищенную картошку в кастрюлю. Кастрюля стояла на полу, прямо под ее руками.
* * *
Минута шла за минутой, и был еще такой разговор. Они поели жареной картошки, и Гребенникова, утомленного за эти дни и ночи, стало бросать в сон. Он прилег и уткнулся головой в подушку — тело расслабилось.
— Павлик, ты спишь?
— Я просто лежу, — сказал он.
Валя говорила:
— И дрались мы с тобой, и ругались, и чего только не было — неужели же теперь так тихо, спокойно?.. И конец?
Она говорила:
— А что наши?.. Они, значит, тоже меня искали?
И еще говорила:
— Ведь правда получается — какая я дрянь.
И вдруг улыбнулась:
— Нет, наши никогда обо мне плохо не скажут.
Гребенников подал приглушенный подушкой голос:
— Я… я не сплю.
— Павлик!
— Не сплю… Я только устал.
Он проснулся — она трогала его за плечо:
— Павлик, куда же ты хочешь переехать?
Со сна он не понимал.
— Ты же сказал, что ты уедешь… а куда?
— Я не знаю. В Ленинград… Варапаев к себе в институт приглашал — давно, правда, было. Позвоню, узнаю.
Она плакала.
— Ну, что же ты плачешь… Перестань.
— Я тихо, тихо. Спи.
Она притихла. Он, продолжая спать, прислушался, плачет она или не плачет — понял, что плачет, и на этом понимании, не в силах переключиться, опять заснул.
* * *
— Уж лучше я уеду.
— Почему же лучше?
— Я нехорошая.
— Начинается, — сказал Гребенников.
Валя собирала вещи. И без конца повторяла, что она уедет. Она уедет в приволжский городок, где живет какая-то полузабытая тетка. Домой ей, Вале, возвращаться стыдно. Она не смогла жить в Москве, а там, в маленьком незнакомом городке, она попытается начать жизнь снова. Что ей здесь?..
— Только ты меня здесь и держал, Павлик.
— Ну, перестань.
— Может быть, ты все-таки меня опять полюбишь? Нет?.. Я ведь без тебя здесь погибну… — Она улыбалась: — Павличек, попробуй опять полюбить.
* * *
Сначала желание уехать было у Вали лишь настроением, причудой. Но реальность сложилась соответствующая. Вечером позвонили из аспирантуры. Валя выслушала, повесила трубку и вздохнула:
— Павличек, слышишь. Шеф умер.
— Старичок твой?
— Ага.
— Жалко.
Валя ничего не сказала, только вздохнула.
Гребенников спросил:
— А к кому тебя определили?
— К Черникову.
— Имя звучное. Известное.
— Боюсь я, Павлик.
— Чего?
— Завтра он вызывает меня на разговор.
— Это нормально. Он твой новый руководитель.
Она задумалась:
— Может быть, мне уехать и даже не разговаривать с ним?
И вдруг заплакала:
— Когда я без тебя, я всего боюсь, Павлик.
* * *
Черников после двухчасового разговора с Валей подытожил:
— Я догадывался, что знания ваши невелики. Но я и не подозревал, что вы просто ничего не знаете.
Валя молчала.
— Я вас уверяю, — продолжал Черников, — медалист-десятиклассник, готовящийся в вуз, знает неизмеримо больше, чем вы.
Валя попробовала улыбнуться козырной своей улыбкой. Не помогло. Черников дрогнул лишь на секунду. И уже опять его глаза смотрели сурово и твердо.
— Интересно, как это вы смогли окончить институт?
Валя опустила глаза.
