Так обычно бывает после длительных путешествий, но в этот раз скребка и поливка затягиваются. Весь день после отрыва от триумфальной группы персонажей я сидел с лэптопом на террасе и думал о романе, а не об осле. Разрастающееся сочинение пронизывало дни и ночи, и, наоборот, налетающие друг на дружку события дней и ночей то и дело резко встряхивали роман. В принципе, меня ничто не заставляет тащиться вслед за реальными событиями. Следовало бы уходить подальше от событий, полагаться на чистое воображение или, как говорят моряки, «забирать мористее». С другой стороны, я все чаще ловлю на себе вопросительные взгляды основных персонажей. Похоже, что они всерьез считают меня участником событий, а мое воображение полагают существенным фактором в их развитии. Роман — это открытая форма, говорит Бахтин, он не поддается завершению. Я как автор всей дюжиной своих ладоней аплодирую этому смелому заявлению. Мне трудно даже представить роман, написанный по плану завершения. Не представляю даже того, что произойдет вслед за этой подглавкой, которую можно было бы назвать «Сомнениями автора в обществе осла». Да ведь и осла-то самого здесь не предполагалось в течение 240 компьютерных страниц, хотя, по всей вероятности, он уже бродил с прежними хозяевами вдоль неохраняемой государственной границы, даже не представляя, что он может оказаться каким-то болтиком в композиции. А также в метафоре. Чем в конце концов является роман, если не развернутой метафорой, куском свободной стихии сродни нашему Водоему, Резервуару или, без всякого уже ёрничества, безостановочному Океану?
Кто больше тут жаждет свободы — автор или персонажи? Становится не по себе, когда думаешь об этическом смысле этого движения. Возьмем, например, тотальное и одномоментное освобождение всех предыдущих моих персонажей, томившихся в скрытно-большевистской московской тюрьме. Кто их туда упек: я сам или режим? И за какие грехи? Единственное, что им можно вменить, — это приверженность свободе. За те грехи, что они натворили на своих страницах, не сажают. В худшем случае секут блудливой критикой. Приверженность свободе — вот за это пожалуйте в крытку! Однако ведь и приверженность сия слагается из суммы грехов, не так ли? Не следует ли из этого, что все эти личности или, вернее, псевдоличности обречены на долгосрочное или, скорее, вечное заключение? Тогда пошто для них для всех в одну хрустальную ночь пришла свобода? Почему они все устремились в исход из «Фортеции», где им все-таки были гарантированы ежедневные суп-и-хлеб? Куда они уйдут теперь, да и приживутся ли вообще к тайно-большевистскому обществу? Или им уготована судьба стать кочующими персонажами? Думают ли они о такой чепухе, как честолюбие или тщеславие автора? Не ошибусь, если скажу, что большинство даже и не подозревало о присутствии автора в толпе исхода. Лишь один, безумный и блажной, угрожал зачинщику.
Не завершится ли все это возвратом? Почему редкоземельцы не могли себе даже представить своей столь дерзновенной операции без Базза Окселотла? Не потому ли, что в их побеге, в их столь великолепном нуриевском прыжке, кроется все равно скрытно-большевистская крытка будущего? Чего больше в романе, телесности или открытости?
И так весь день я бродил по своему саду, иа-иа-иа, и осел таскался за мной, намекая на ночную прогулку верхом. И так весь день я вытаскивал из-за пазухи вопросительные знаки, их там была целая куча. И ни одного не попалось наглого и гордого, фаллического восклицательного. На самом-то деле, именно восклицательный, раздвигая сонмы крючков, вдруг начинает вопить, как восторженный осел, что он не боится пафоса, и именно знак пафоса дает автору право и на честь, и на тщеславие и завершает дело выспренной лужей.
Интересно, что в наших приморских кварталах большинство утр начинаются с прозябания серого цвета. Пополудни частенько зачинается разгуляй. К вечеру все уточняется, все высвечивается на розовеющих с зеленью горизонтах и человеческие чудовища начинают себя воображать. Самое блаженное время у моря — это ранняя ночь: чеканка крупной луны, мелочишка восторженных планет, дальнейшая пыль, ни счесть, ни понять — все на местах. Вот именно на ночь глядя Дуран Мароззо притащил мне в зубах свое любимое седло. Давай, седлай, старче! Простучим копытцами по ночному пустынному граду, проверим, как колышутся флаги наций и ассоциаций. Я подвязал ему пластиковый мешок под хвост, чтобы не попасть в здешнюю, пусть европейскую, но все-таки тоже крытку.
Иногда спрашивают: на чем Иисус въехал в Иерусалим? Вопрос поставлен не совсем гуманитарно, надо спрашивать — на ком? И тут же просвещать невежд — на ослице! Нет-нет, он недаром взял ослицу — в ней он увидел долготерпимость и жестоковыйность. И всем людям сказал — не избегайте ослов! Отсюда и английские стихи.
Мы процокали нашими копытами по променаде от Рыбацкого порта до чугунных кружев Дворцовой гостиницы. Напротив ограды в двух заведениях, «Гавана» и «Ибица», мучительно выдыхалась молодежная дискотека. Трудно было вообразить более безобразную утробную караоку. Я привязал осла к молодому тамариску и сел рядом на лавочку. Весь третий этаж отеля, зафрахтованный беглой российской корпорацией, сиял, словно на дворцовом балу. Наверное, не менее ста пятидесяти тысяч свечей зажгли, как у Потемкина в Таврическом. Чем они там занимаются в этот час: танцуют или распаковывают багаж? Все поддали, носятся с полнейшей бестолковостью, налетают друг на дружку. Ашка, небось, как Ленин в Смольном, летает из двери в дверь, кричит своим соратникам по государственному преступлению: «А где наш летописец? Куда, черт подери, подевался мсье Окселотл? Домой, говорите, смылся, спит? Да как он мог смыться, когда такое вокруг творится? У меня на мобильном записан его мобильный. Где мой мобильный? Не найдете, расстреляю!»
Я отвязал Дурана Мароззо, сел в седло и медленно стал удаляться по променаде Шарля де Голля. Удаляюсь. За спиной в открытом окне третьего этажа кто-то переговаривается мужскими голосами: «Да вон, кажись, наш летописец удаляется. Верхом на осле. На осле? А на чем же еще, не на собаке же! Товарищ писатель, куда же вы удаляетесь на осле? Возвращайтесь, без вас тут все вверх дном!» Молчу. Не оборачиваюсь. Не понимаю по-русски.
Перед тем как углубиться в городские кварталы, выезжаю на площадь Святой Эжени. Почти все кафе там уже закрыты. Переворачивают стулья. В центре площади возле газебо идет режимная съемка. Слышится привычная кинематографическая матерь-щинская. Куда деваться? В ночном Биаррице снимают «Остров Крым». Из вагончика выскакивает Танька Лунина. Что вы тут намерены делать, моя дорогая? Я намерррена вдррребезги ррразррругаться с рррежиссеррром! Хрррен! Эксплуататоррр! Смиррритесь, моя дорррогая, — последний пррроход. Что за издевательство? Перррестаньте имитиррровать мой грррасс! Прррокатите меня на своем Дуррране Маррроззо? Как куда? К вам, конечно! То есть к тебе, конечно, мой сюрррррреалист!
Черт его знает, то ли сидим, то ли лежим среди множества цветных одеял и цветастых подушек. В окне, как спиртовка, пылает вполне утвердившаяся теперь Луна. Под ней на холме фигурирует осел. Насмотревшись в окно, он стоит теперь на пяти ногах. Удивительно, что в эту ночь все обошлось без треугольных таблеток. Танька почесывает мне затылок.
«Послушай, старче неугомонный, я уже не знаю, где твой вымысел и где реальность».
«Я тоже не знаю. В этом деле мы с тобой полностью совпадаем».
«Ты знаешь, что произошло вчера в Москве? Неужели без тебя обошлось? Ашка Стратова штурмовала „Фортецию“ и освободила своего мужа».
«Вот это да! Ну и ну!» — присвистнул я и немножко пожевал ее ухо.
Она в ответ запустила пальцы в мою седину.
«Послушай, Базз, события углубляются. Перламуттер немедленно задумал новый мега-проект. Звонит из Малибу во все концы. Как ты думаешь, есть у меня шанс получить эту роль?»
«Какую роль, моя дорогая?»
«Как какую? Роль Леди Эшки, конечно. Если меня взяли на роль Тани Луниной, почему бы мне не сыграть Леди Эшки?»
«Прости меня, сладчайшая, но ты ведь на самом деле Таня Лунина, не так ли? Однако ты ведь не Ашка-Эшки, не так ли? Может быть, Перламуттер прочит саму Ашку на эту роль?»
Она откатилась и шлепнула меня по голове одной из цветастых подушек. Точнее, подушкой с персидскими мотивами.
«Ты думаешь, олигархиня будет играть олигархиню? Такого, право, еще не было в кинематографе».
«Мало ли чего не было, мало ли что еще будет», — промямлил я.
Она еще раз долбанула меня подушкой, на этот раз с физиономией Пола Маккартни.
«Ты опять что-то придумываешь, как придумал когда-то „Остров Крым“! Ты и меня саму для себя придумал, пользуясь тем, что мое имя совпадает с персонажем. А что если я совпаду в чем-то с Леди Эшки?»
«Ммммм», — ответил я.
«Ну отвечай, старый жулик! — Она прыгнула на меня вполне по-хулигански. — Уверена, что ты темнишь, что ты все-таки замешан в эту авантюру!»
