2. Ехо. Освободительное ликование. Вытолкнуть, выдавить из себя, выплюнуть, изойти. Выгнать изнутри. Экстраверсия. Шестое чувство Скалигера. Желать.
В Риме двери вомитория[149] были расположены в конструкции амфитеатра, напротив skene. Выталкивать, активно извергать, блевать, содомизировать, сосать, проталкивать внутрь (пенис, язык, палец) — вот прототип римской сексуальности. Освобождаться от семени, изливать его из себя, каков бы ни был реципиент. Понятно, почему древние римляне предпочитали называть иррумацией то, для чего христианский Запад выбрал термин «фелляция». Вложить член в рот другого — доблестно. Принять член в губы — постыдно.
Римское слово cupiditas, «тяга к тому, чем жаждешь обладать», cupere, сильное желание, вожделение приблизительно соответствует греческому himeros, то есть страстному желанию поживы.
Что бы там ни говорили филологи, Купидон больше соответствует Химере, чем Эросу. Cupere противоположно optare, как инстинктивная, естественная, самопроизвольная склонность — умышленному, сознательному желанию.
*
Мы можем еще упростить поляризацию, которая следует из соображений Скалигера о шестом чувстве.
1. In. Endo. Оральное наслаждение. Пассивное. Ввести, насытиться тем, чего не хватает. Заглотить то, чего недостает.
2. Ex. Ехо. Анальное наслаждение. Активное. Выдавить из себя, пронзить, извергнуть. Разрядить переполненное.
*
Если следовать умозрительным построениям Скалигера, самым адекватным словом для выражения ликования шестого чувства является orexis, чувственный голод, чувственный аппетит. Напряжение, которое мы называем болезненным, — это то, что мэтр итальянского Возрождения определяет как высшую радость. (Так же считали и даосисты.)
Тянуться губами к… тянуться членом к… тянуться рукой к…
Таким образом, описано три ситуации: как ребенок к груди; как любовник к любовнице; как человек к религиозно-социальному.
Это три возраста.
*
Следствие. Если orexis — слово, которое лучше всего соответствует сладострастию, то греческое существительное anorexia в таком случае оказывается наделено гораздо более глубоким смыслом, чем тот, что придает ему современное общество. Анорексия определяет уже не только отсутствие аппетита.
Orego — это тянуть руку, умолять, прицеливаться, убивать.
Анорексия отказывается убивать, брать, сосать, просить.
Анорексия — это анахорез, отшельничество.
Глава сорок девятая
О чувстве прощания
Я всегда буду любить то, что любил, хотя всегда терял то, что любил. Можно прочно обосноваться в прекрасном уголке постоянного изумления, всегда обновляющейся мечты, и для меня таким домом оказался угол, где я был один и где язык целиком доверялся молчанию.
Молчать, любить, писать — это вечная победа над всякого вида прощанием.
Ночью 26 января 1997 года кровохарканье вдруг усилилось и перешло в постоянное, вялое кровотечение. М. отвезла меня в службу неотложной помощи госпиталя Сент-Антуан. Анемия — очень приятное состояние. И оно становится все более и более тягучим и липким. Таким же вязким, как густая и тягучая кровь. Анемия — это уход, сам от себя избавляющий. Анемия помогает уйти. Это прощание. Меня везли по холодным подземельям госпиталя Сент-Антуан на носилках с колесиками. Я плыл. Я прислушивался к себе. Я не смотрел на потолок коридоров, хотя не видел почти ничего, кроме него и труб: я в последний раз напряженно вглядывался в мир.
(Этот цепкий взгляд, пытающийся ухватиться за стены и предметы, которые он покидает, тоже уловка, чтобы очнуться после спячки.)
На опыте выясняется, что этот «последний взгляд» каждый раз оказывается не последним: после него просыпаешься.
Он никогда не бывает последним, потому что, когда он последний, его больше уже нет.
И все же вот последнее утверждение, которое мне хотелось бы доказать: думаю, что в прощании заложено нечто присущее любви. И еще одно: я утверждаю, что взглянуть на мир в последний раз возможно, даже если после этого взгляда мы будем жить дальше.
И так много-много раз.
Таков Восток.
*
В чем последний взгляд на мир совпадает с чувством любви? Каким образом прощание, маячащее на заднем плане, помогает отличить любовь от завороженности и как это сказывается на желании?
Когда прощание возникает в режиме «до свидания» — иначе говоря, в кругообороте времен года, лет, звезд?
В чем освобождение от чар противостоит «до свидания» и почему оно уступает прощанию навсегда?
Чем объясняется, что любовь черпает и из «не-до свидания», и из «до свидания никогда»? Чем наверняка разрушить чары внезапно вспыхивающего между двумя людьми непреодолимого желания?
Возникает ли смерть в этот самый миг, присутствует ли она уже во взгляде, который вот-вот снимет путы с тела и освободит человеческое желание, и откажется обладать жизнью другого человека и своей собственной, одновременно незавершенной и необратимой?
*
Меланхолия бдительно следит за несхожестью в любви.
Эта тема может показаться трудной или с трудом постигаемой, потому что, продолжая свои рассуждения, я внезапно оказываюсь в оппозиции к важной идее конца двадцатого века (жизнь позитивна, смерть следует рассматривать как инородную и опасную, меланхолия — это болезненное безумие, которое необходимо лечить, бессонница — не радость и т.д.). Мне бы хотелось, чтобы мои читатели осознали: я пытаюсь приблизиться к истине. Я не стараюсь понравиться времени, в котором живу, или прельстить тех, кто устанавливает общую норму, которой должны придерживаться лучшие представители общества. Я называю чувством прощания то, что буддисты называют ощущением непрочности. Коллективные предписания позитивности, принятые в наше время, достойны яростного презрения, и уроки века сводятся, в сущности, к распространенному представлению о том, что смерть непостижима.
*
У меня нет возможности долго рассуждать о причинах, толкнувших моих современников:
1) употреблять, в отличие от древних, слово «либидо» вместо слова desiderium;
2) употреблять «фаллос» (фаллус) вместо fascinus.
Оба этих слова, «либидо» и «фаллус», употребленные в смысле, который им придают мои современники, не имеют ничего латинского, и смысл их не отражает ничего античного. Это выше моего понимания.
Оставляю оба моих утверждения (которые, на мой взгляд, связаны между собой) на рассмотрение филолога. (Я ненавижу дискуссии.)
*
Тезис I. Трудно быть счастливым.
Тезис II. Но трудно не настолько, как пытается внушить нам общество.
Проблема, которую ставит перед нами счастье, сбивает с толку: редки, крайне редки те, кто его желает. Нам больше нравится рассказывать о своих несчастьях и занимать этим рассказом слух другого, чем умалчивать о своих радостях и переживать их в одиночестве.
В древнеримском сознании — следует признать это — радость губительна.
*
Прощание беспечально. Прощание — это просто разлука; рождение — прощание с материнским лоном; весна — прощание со смертью; летальное — прощание с витальным и т.д. В неизбежности нет ни счастья, ни несчастья; это экстатическая точка смещения; это увлекательная минута; это восторг или ужас, если, конечно, мы умеем отличить одно от другого; это то, что древние римляне называли приращением, augmentum; это предшествующий момент; это то, что поддерживает неопределенность.
*
Прощание — это приращение «до свидания».
А смерть — приращение в процессе воспроизведения жизни.
*
1. Говорят, что счастье — это паучьи сети, повисшие между двумя ветвями дерева и сверкающие каплями росы. За них цепляется любой отблеск, робко пробивающийся на заре.
2. Паучьи сети — это смертельные ловушки, в которые устремляется мошкара.
Счастье — это тоже ловушки, в которых запутывается желание.
Так что нужно опасаться счастья.
Счастья, которого опасается прощание.
Смерти, которой прощание не говорит «до свидания».
*
Меня воодушевляет радость прощания навсегда. То, что меня воодушевляет, уходит из общества. Подлежат освобождению одни старики. Причем ясно, что выпутаться до конца невозможно, виновата изначальная завороженность, а для того, чтобы по-настоящему освободиться, надо уйти от истоков. Мне хотелось бы, чтобы каждая книга, которая будет написана, указывала на угрожающую ей пропасть. Мало того что оригинальных произведений никто не ждет — они и сами удручены своей произвольностью, она их задевает и ранит. То же самое происходит и с каждым мужчиной, и с каждой женщиной. Мы ничем не дорожим. <…> Язык никогда не опишет произвольность знака, даже в слове ничто. Даже и не надеюсь показать, до какой степени это может дойти, да и пытаться не буду, но хотелось бы, чтобы мои читатели почувствовали это так же непосредственно, как тот, кто смотрит мне прямо в глаза.
