Секрет. Никому не выдавайте, вдруг поверят.
Спохватилась, что говорю частью вслух, переключилась на кофе.
Под оргстеклом стола, за которым сидела, красовались убедительные свидетельства жизни, полнокровия впечатлений, успеха не известного мне сотрудника редакции, который тянул здесь свои труды и дни, а ныне отсутствовал в командировке.
Вырезанные из газеты и уже желтеющие, в реликвии стремительно уходящие два стихотворения за подписью «А. Серёгин», телеграмма из двух слов от какого-то В. Егорушкина — «Четверостишие великолепно», дошедшая теперь и до меня.
Фотографии, на двух из них, видимо, сам Серёгин, на одной с крашеной блондинкой, третья представляла, может быть, мисс какого-нибудь там мира, а может, так, близкую знакомую — с преувеличенными губами, фальшивыми в сторону романтическими глазами. И ещё одна — немолодая уже женщина, в ожерелье декоративного жемчуга, в ярко-розовой помаде, полная, полулежит на фоне ковра, улыбается призывно и маняще, исподлобья смотрит — наивная и притягательная, полная самодельного шарма, чуть пошловатая, искренне печальная, даже грустная фотка.
Момент если не истины, то искренности — тоже штука упрямая, и его не захлопнешь так запросто, и, подняв глаза от витрины стола, добавляю:
— В действительности вряд ли кому-то понадобится женщина, которая всё может сама.
— То есть женщина должна вызывать желание позаботиться о ней? — интерпретировал Толя.
— Можно сказать и так.
— Ну, это безусловно…
— А ты железная, да? — спросил Володя, оттенок враждебности, вряд ли осознаваемый им самим, звякнул в голосе.
— Ты, раз такая сильная, не можешь разве внутри оставаться железной, а снаружи — ну вот быть капельку, что ли, помягче? — сказал Анатолий. — Москва кстати тоже, да, Володь, мы говорили, помнишь, металлический город…
Психоаналитики вы мои досточудные.
— А что Москва? У нас у всех интоксикация этим городом, — сказала я.
— Москва — как болезнь…
— Или как любовь.
— Да…
Мы втроём все разом поглядели в окно, каждый со своей стороны, на припаркованного между ауди и бээмвэ жигуленка, на откормленную ворону на краю зеленого мусорного бака, на охранника, который вышел покурить, майские тучи, и на большую стену, выкрашенную бледно-голубой, под цвет неба, красочкой, и заслоняющую обзор.
Много раз ловила себя на мысли: зря записываю. Не будь такой привычки, всего не происходило. Бы. Возможным было бы примирение. Возврат. Отвор.
Забвение как великая милость не может отныне коснуться меня даже краем, полой какого-нибудь своего блаженного чёрного плаща, или в чем оно теперь ходит. В пуховике?
Вечер из вечеров. Буду вспоминать, когда окажусь в Москве. В проигрывателе плачут «Les feuiles mortes». Чарующе жалуется низкий голос, светло и тонко мечтает о прошлом его невидимый обладатель. Достала из чужого холодильника «Мартини бьянко». Если плесну немного волшебной жидкости в чашечку с изображением «всемирно любимых ягод», никто же не станет особенно убиваться?.. Обещаю, куплю масандровского вина и поставлю на полку в возмещенье ущерба.
Позвонил папа.
— Ну как?
— Всё отлично.
— Мне кажется, тебе хорошо было бы съездить в Ливадийский дворец…
— Сейчас не до того, па.
— Ну смотри.
Ну уж нет, ноги моей не будет ни в едином музее данного полуострова!
Возвращаясь вдоль стены с надписью «Ишю мальчика», уже предчувствовала вечер. Сыр «Бри» не дал почувствовать вкуса, положенный кусочком на чёрный хлеб, который здесь зовется «серым». В кафе «Турист» так и спросили: «Вам белого или серого?» Ко мне обращаются на «вы».
Вероятно, сыру было не очень уютно между серым хлебом и кусочком ветчины. Я горестно сжевала бутерброд, не прерывая «Les feuiles…» На столе валялись обертки, нож, крошки. Совсем не под такую музыку, совсем не под такой сыр.
Простите, музыка и сыр. Вы же видите, на большее меня не хватает.
Кутаюсь в палантин. Он делает узкие плечи ещё уже, но в стекле здешнего добротного деревянного серванта я выгляжу зато, как дворянка, бегущая от революционного террора и беспредела.
Зачем тебе всё это, милый мой, единственный друг? Не читай, не надо.
Да, вот ещё что. О том, как мы разъехались в последний раз. Он раньше меня собрал вещи и убыл в неизвестном направлении, как подобает романтическому герою. Оставил на столе обручальное кольцо белого золота, с бриллиантиком-жучком. Которое я подарила ему ещё до свадьбы. Он так ему радовался. Оно было сделано словно специально под кольцо, которое он вручил мне ещё того раньше. В моём бриллиантиков было двенадцать. Сколько часов во дне и в ночи, месяцев в году. И только сейчас озарило, всего камешков, выходит, было тринадцать штучек.
Несчастливое число.
И ещё оставил в шкафу сиротливо висеть свадебный светлый, почти белый костюм. О, как жених был хорош в светлом костюме. Или хорош был костюм, надетый на подходящую фигуру? Я уже не знаю, я в сомнениях. Неужели я вышла замуж за костюм, кольцо, внешность, приличные ботинки? Меня оправдывает, что приличными ботинками можно было назвать только одну пару.
Я оказалась злопамятна. Нет слаще способа отомстить, чем проигнорировать, пренебречь, забыть. Лучшего и желать нельзя, когда вражина так подставляется. Но враг — не подставился.
Наверно, многие люди, состоящие в браке, мечтают о разводе. А я сумела, я — точнее, мы — мы совершили. И, как бы ни было плохо, я всё ещё по-прежнему ни единой жилетки не омочила слезами. Слёз так и нет. Странно, но так. Может быть, я все их выплакиваю за гранью бодрствования — ночами снится, что плачу. Ну а потом, на всякий пожарный случай у меня есть и собственная жилетка: компьютер, что в данную минуту передо мной. По обстоятельствам компьютеры меняются, в день набегает до пяти-шести: три дома, три на работе. И каждый, как червяк доску, я изъязвляю черными ходами беспримесной тоски и холодного отчаяния.
Да здравствует отчаяние! Вслед за часто вспоминающимся в последнее время Киркегардом, готова петь панигирики. А также слагать филиппики.
Всё же отчаянию — хвала. Преодолеть — нечего и думать. Оно — кровь мира.
Когда меня оставил муж… Вот заело пластинку! Но до чего странно звучит и до чего мало должно бы ко мне относиться. Просто не верится, что говорю всерьёз, не сочиняю. Так вот, когда случилось, стали тревожить, беспокоить и тяготить случайности, пустяки, чьи-то там взгляды и то, как передо мной открывают двери, и разные звонки, и моё имя, которое произносят тоже с оттенком отчаяния: вот как вчера не ждал меня видеть, был не готов, лицо тяжелое, как с похмелья, и поэтому, видно, имя, которое выдохнул-уронил, звучало полуупреком.
Почему меня всё дёргает, заставляет возвращаться в те и иные моменты? Сколько можно? Следствие одиночества или чего?
Кто пытается сочувствовать — обрываю:
— Напротив, отлично себя чувствую!
Благополучная замужняя женщина, выразившая лицемерное соболезнование, оказалась ударена моей искусной ложью, как током из розетки: больно больше от неожиданности и испуга.
И я поняла: она мечтала развестись, но всегда шла на компромиссы. А я не умею, слава богу, к великому несчастью, заключать сама с собой соглашения. Может, и следствие незрелости характера. Как вам будет удобно. Когда меня оскорбляют, я холодна недолго, но помню хорошо. Я отходчивая. Но злая.
Метания, метания.
Что, если совершить попытку к примирению? Ведь нас рассорили такие малозначащие штуки, озираясь, я понимаю: сущая ерунда. А жить без него так трудно. Пробую — не могу. Если скажет, что надо, тогда придется. Но как тяжело, господи, как тяжело.
Дорогой Дмитрий, не знаю, где ты сейчас, с кем и как, позволь рассказать тебе о себе. Я не испытываю недостатка в общении, как ты можешь подумать, напротив, сейчас у меня много знакомых, и все они рады были бы по-лёгкому, не слишком вдаваясь, конечно, скрасить моё одиночество.
Надо подождать совсем немного, недолго, год или два, до случайной встречи с тобой — и всё наладится.
Пересечь пустыню времени.
Надо научиться ждать, это должно стать моим первым дыханием. Ждать спокойно и неприхотливо. Ждать как бы между делом, словно и не ждёшь вовсе. Но чтобы ждать, не дергаясь и не сомневаясь, нужна какая-то доля самоуверенности. И решимость из породы мрачных решимостей.
Страдать всегда неприятно, чего там. Но молодая женщина страдает отчасти и красиво. Вскрикивает, как подранок, падает на постель. Счастье, кто оказался в нужный момент с ней рядом. Другое дело, когда страдает одинокая пожилая тетка. Это угнетает и заставляет стремиться подальше от мест её воя. Но страдание пожилой женщины подлиннее, вот в чем суть. Страдание молодой ненатурально. Что бы ни происходило, она понимает, многое ещё только в будущем. Молодые мощные силы мало-помалу, незаметно для неё самой, возьмут своё.
