Страдать всегда неприятно, чего там. Но молодая женщина страдает отчасти и красиво. Вскрикивает, как подранок, падает на постель. Счастье, кто оказался в нужный момент с ней рядом. Другое дело, когда страдает одинокая пожилая тетка. Это угнетает и заставляет стремиться подальше от мест её воя. Но страдание пожилой женщины подлиннее, вот в чем суть. Страдание молодой ненатурально. Что бы ни происходило, она понимает, многое ещё только в будущем. Молодые мощные силы мало-помалу, незаметно для неё самой, возьмут своё.
Парадокс, что я почему-то не ощущаю себя молодой. Хотя и знаю, что да, всё ещё впереди. Вижу цепь непременных страданий и с тоской прозреваю, что никак не минуешь: болезни, беременность, роды, болезни ребёнка, чужие смерти, смерть родителей, смерть собственная. Роды тоже попадают в разряд страданий, хотя говорили, что они величайшее счастье.
Не знаю. Может быть, счастье, но и несчастье тоже. Что хорошего — родить в эту мерзость? И где взять силы, уверовать, унадеяться, что мерзость станет лучше и очистится? Или как?
Восходит, как тесто, чувство, будто сотрудницы по работе в дочери мне годятся — а ведь страдали они, уж конечно, не меньше моего, думаю, много страдали… Странно даже сравнивать. Я ещё только пригубила невкусную отраву, они сделали по глотку.
Я всё пишу, с намерением определить себя, понять, что я такое, зачем я. И понимаю, что вопросы до крайности бестолковы, не определены, но не могу заставить себя молчать, снова и снова, как в плохом сне, диком кинофильме, компьютерной игре, складываю мозаику, а она рассыпается, соединяю обрывки, а они отказываются срастаться. Господи, кто бы знал, что происходит в моей голове. Сколько человек вваливаются ежедневно в комнату — а я забываю лица, они стираются из памяти, едва появившись. Коллекционирую пустоты, каверны, провалы, и скоро накоплю на истинную пустыню. Кто бы знал, как она густо заселена, моя пустыня, место отшельничества, молитв и религиозных песнопений в виде рекламных слоганов, попсовых хитов и разговоров о тряпках и ювелирных украшениях с сотрудницами.
И почему никто не удерживается возле? Разве не вижу, как хотят, как стремятся, и, ужаснее всего, мужчины и женщины — сами понимают, что не в состоянии задержаться на обледенелом склоне, удерживаться вровень со мной, и не то что я такая недосягаемая, а просто, видно, оно сползает и всё тут. Дмитрий продержался долго, два года возле, рядом, в небывалой близости, но соскользнул и он. Всему можно найти простое, житейское объяснение, ну там, скажем, у обоих у нас характерец не мёд, тяжелые материальные условия — можно сказать, мы почти голодали…
Знаете ли вы, что такое украшения в жизни женщины? Магические предметы. Скажем, в один из дней надеваю кольцо с шерлом, черным турмалином, и вижу, люди вокруг беспокойны и такие, словно умерли вчера, а сегодня не знают, что делать, после смерти-то, и я подмечаю это и в другой раз надеваю кольцо с прицелом: ага, я хотела бы вас умертвить час назад, не подумайте чего плохого, ведь в шкатулке лежит ещё одно, и оно-то уж совсем другого рода, светлый молочный янтарь, или свежая бирюза. Мы все воскреснем! Знаете ли вы, что ада нет, и смерть отсутствует. Начисто.
Однажды я разбудила его среди глухой ночи поцелуями. Показалось, мелодично смеялся где-то за гранью сна, и большой прилив нежности и любви поднял меня, словно волна щепку, и положил ему на грудь. А потом, через день, в какой-то ссоре, он сказал: «Ты похотлива до омерзения. Ты даже по ночам выспаться мне не даешь».
Я отшатнулась, как будто ударили на кренящейся палубе тонущего корабля, и, отступая, легко перевернулась бы за борт, сверкнув белой полоской белья под платьем, но кто-то или что-то, выросшее за спиной, бочка, металлический поручень, стальная рука — удержали. Но зачем? Не лучше ли было тогда же утратить последнее равновесие, свихнуться с ума, плюхнуться в море?
Посетило новое озарение сродни тем, которые накатывают на грани между бодрствованием и сном. Что-то вроде прекрасных стихов, которые клянешься себе обязательно запомнить и записать, едва проснешься, и даже ставишь специальный флажок, повторяешь несколько раз ключевое слово, которое должно вызвать к памяти строчки. На утро оказывается, помнишь лишь то самое слово, и оно оборачивается бессмыслицей, потому что воды сна затопили и размыли этот маленький остров. Напрасно повторяешь и перекатываешь во рту слово-камень, слово-метку, оно ничего не дает: «любовь — любовь — любовь», и только ощущение щемящее потери невосполнимой с ним связано, а конкретного — ничего.
Кто-то пошутил, английские школьники по сей день должны благодарить безвестного баловня собственного досуга, который вошел в историю тем, что ему пришла фантазия навестить поэта в день после ночи, когда тому привиделся «Кубла-хан», и как раз в час, когда Кольридж записывал поэму: благодаря этому своевременному посещению школьникам теперь приходится учить на энное количество четверостиший меньше. А Кольридж хорош, прямо обидно за него — разве можно поэту быть в такой зависимости от знакомых? Да выставь ты его, прогони метлой, заставь подождать в передней. Но обманчивое чувство обладания откровением, которое уже никуда не денется, заставило его, напротив, я думаю, радушнее обычного принять гостя, поить его английским чаем, беседовать по-английски о посторонних вещах. В тот день он наверное был с приятелем ещё добрее, ещё лучистее, потому что дарованная только тебе тайна изливается на свет, переполняя душу, словно ванну — вода. Обладание сокровищем так и прёт из человека.
И вот результат: потеряны бессмертные строки.
Воображаю себе отчаяние и пустоту, пришедшую на смену радостной переполненности — он был обворован, и тем обиднее, что вор не смог с собой ничего унести из украденного. Будь знакомый в состоянии записать продолжение поэмы, дело другое. Авторство безразлично, когда речь заходит о таких вещах. Но записать ничего он, конечно, не мог. Не ему же приснилась поэма. Так и ушел, всё порушив.
Из этой ситуации можно вывести целый пучок моралей. Она учит столь многому, что почти ничему не учит. Всё-таки даже в европейской цивилизации иногда происходят вещи, соразмерные суфийским притчам или православным патерикам.
Но самое главное, что лично я извлекаю для себя из всей истории, так это то, что в гости надо ходить очень осмотрительно.
Но начала я не ради вывода, а чтобы поведать о собственном, соразмерном с моей маленькой жизнью, откровении. Оно далеко от общечеловеческих и, пожалуй, как я теперь понимаю, банально. Готова ручаться, любая другая женщина, не замороченная, подобно мне, всякими ненужными книжками, не утомленная бессмысленными занятиями, знает вчера открывшуюся мне тайну с младых ногтей и чувствует её лучше, полнее, осознаннее.
Тайна же — вот она… Погодите. Я с трепетом приступаю к формулировке, ведь каждое слово может изменить, исказить, или, напротив, рельефнее обрисовать и выявить смысл откровения. Решаюсь. В общем, первая часть такова:
я должна всегда хорошо выглядеть.
Надо заметить, сия простая истина открылась, когда я лежала в бронхите, выкашливая в платок свои прохудившиеся альвеолы, и глаза слезились, и нос был красный, оттого что постоянно сморкалась. Я лежала и чувствовала себя старой-престарой. Как Присцилла из «Черного принца» Айрис Мердок — тряпичная кукла, ни на что не годная после того, как её бросил муж, точнее, хоть она и сама ушла от мужа, но не сумела сделать этого внутри себя, и превратилась в ничто, в тюфяк, который постоянно рыдает, воет, ноет и ничего не понимает, кроме того, что её лишили последнего утешения — перебирать накопленные на протяжении всей жизни ожерелья. Я говорю о ней с такой злостью, на которую Айрис Мердок и не покушалась — хотя там, в тексте, в изобилии такие неприятные детали, как ноги, пахнущие потом; выпирающие из одежды белесые телеса, похожие на рыхлое дрожжевое тесто; растрепанные пряди, крашенные, которые отросли и обнаружили у корней серую седину, но все-таки автор и/или лирический герой Брэдли Пирсон говорит о ней как-то по-человечески, не с добротой или снисхождением, нет, но подразумевая под Присциллой свободное здравомыслящее существо, человека. Он даже не боится говорить ей правду, даже предполагает, что она всё вынесет — но ей, конечно, хочется, чтобы проблемы решил кто-то другой и чтобы пожалели, потому-то и убивает себя снотворным. Женский способ самоубийства, почти подлый, эскейпистский, опять не поступок, а убегание от поступка.
Ну так вот, я чувствовала себя в точности как Присцилла, жалкой, потерянной, несчастной, у которой вся жизнь прошла, рухнула, завершилась. Я лежала и думала о своем муже, размышляла — люблю я его всё же или нет.
Теперь, после того, как мы разъехались, я поняла всю необратимость этого шага: нам физически некуда вернуться. Негде видеться — и мы нигде увидеться не можем. Наши пути в Москве не пересекаются. Мы не бываем в одних местах, не имеем общих знакомых, у которых можно было бы столкнуться случайно, наши любимые концертные залы, театры, музеи совершенно различны, станции метро разнесены во времени и пространстве.
