– Справа от скального выступа метров двадцать – там у них пулемет! – крикнул ему снова высунувшийся из-за камня Вагин.
Левашов перевел мушку по указанному ориентиру и дал несколько длинных очередей.
– Ни хрена! – крикнул Вагин. – Правее!
– Да вижу я, твою мать! – взорвался Левашов. – Укройся, на хер!
И, не выдержав, схватил Вагина за капюшон «горки» и резко потянул вниз. Вагин неожиданно обмяк, захрипел и повалился на бок.
– Вагин! – рванул его на себя Левашов. – Вагин! Геша…
Из-под берета Геши Вагина стекала ровными струйками и капала на руки Левашова кровь. И только глаза по-прежнему смотрели строго и открыто, словно пытались до конца выявить огневые точки противника…
– Вечером мы приглашены в театр, – объявила Наташа.
Левашов, балансируя на табуретке, вворачивал лампочку в кухонный светильник.
– В какой еще театр? – думая о лампочке, раздраженно спросил Левашов.
– Театр – это там, где артисты.
– Это-то меня и смущает…
Левашов слез с табуретки, щелкнул выключателем. Лампочка не горела.
– Ты что, не любишь театр, Левашов?
– Я не люблю, когда брызжут слюной и поднимают каблуками пыль из столетних половиков…
– Господи, как можно так утилитарно подходить к искусству, – вздохнула Наташа.
– И все это в ярком свете прожекторов, – продолжал Левашов, вновь залезая на табурет и в очередной раз проделывая манипуляции с проклятой никак не желающей загораться лампочкой.
– Все? – спросила Наташа.
– Все.
– В общем, решено. Мы идем в театр, – отрезала Наташа.
– Идем так идем, – покорно согласился Левашов. – В «Ленком»?
– В Московский областной…
– Нам что, придется ехать в область? – ужаснулся Левашов.
– Женька, ну нельзя же быть таким серым. Областной театр дает спектакль на сцене Дворца культуры «Прожектор»…
Левашов беспомощно пощелкал выключателем – лампочка не загоралась.
– Час от часу не легче… – сдался он.
Спектакль назывался «Мужской род, единственное число». О жене, которая оставила мужа, сделала операцию по изменению пола и в качестве американского полковника вернулась обратно.
Сюжет пьесы был виртуозно запутан и остроумен. Режиссер, приятель Наташи, поставил спектакль блестяще, актеры, занятые в спектакле, играли легко и непринужденно, импровизируя на ходу и не смакуя лишние подробности.
Левашов подумал, что пьесу можно было поставить совершенно иначе: пошло и гадко. Он был благодарен Наташе за театр, за талант и смелость ее друзей, и, хотя все первое действие часто глупо и неприлично хохотал, его ни на минуту не оставляла мысль о предстоящем отъезде.
Он уже жил войной, горами, и эти величественные гибельные горы были так далеки от происходящего в зале…
В антракте, стоя в очереди к буфетной стойке, он предложил Наташе:
– Пойдем, побродим где-нибудь…
– Тебе не понравилось? – расстроилась она.
– Что ты, Наташка, все замечательно. Я давно ничего подобного не видел… – Он не мог объяснить ей, что ему осталось всего два дня, и эти два дня он не хочет, не может ни с кем ее делить. – Просто хочется побродить. Без буфетов этих…
– А как же Андрей Палыч, ребята? – растерялась Наташа. – Они же нас ждут после спектакля…
– Ну, позвоним, поблагодарим, соврем что-нибудь… Сколько их еще будет – этих премьер.
– А, ладно, – махнула рукой Наташа, – пойдем, горе мое невежественное.
Они бродили долго. Миновали Большой Каменный мост, посидели в Александровском саду, вышли на Новый Арбат. У здания переговорного пункта Левашов остановил Наташу и, глядя ей в глаза, сказал:
– Мне надо позвонить. Я очень тебя прошу: ни о чем не думай – это касается меня одного.
– Хорошо, – согласилась Наташа и осталась на улице.
Левашов подошел к окошку диспетчерской.
– Псков, пожалуйста, – он протянул бумажку с номером телефона.
– Ожидайте, – прикрыла ладонью зевок сонная телефонистка.
За огромными, чисто вымытыми витражами переговорного пункта ждала Левашова Наташа. Левашов подошел к стеклу, прислонился, смотрел на Наташу. Почувствовав его взгляд, Наташа повернулась, подошла ближе и теперь тоже смотрела на него.
Они стояли, разгороженные стеклом, и смотрели друг на друга. Долго, очень долго – несколько минут, в которые могла уместиться вся жизнь.
На мгновение ей показалось, что он прощается с ней, что происходит необратимое…
Он заметил в ее глазах далекие тревожные слезы…
«Я люблю тебя. Только тебя. Не волнуйся, все будет хорошо. Правда, будет… Я с тобой. Я не оставлю тебя, что бы они там все ни пророчили…»
Она услышала его, хотя он ничего не сказал. Услышала и успокоилась.
И когда телефонистка объявила номер его кабины, и он, жестами объяснив Наташе, что его вызывают, поправил несуществующий галстук и пошел к телефону, в ней уже не оставалось ничего от только что пережитых тревог.
Он вошел в кабину и снял трубку.
– Мама…
– Женька…
– Как дела, мам?
– А все хорошо, – отвечала мать, – сидим с девочками, отмечаем день рождения Ниночки Ветровой… – Она взяла аппарат на длинном телефонном шнуре и перешла в соседнюю комнату, волоча шнур за собой. – Ты помнишь Ниночку?
– Помню, – соврал Левашов.
– Ниночке уже шестьдесят два, – грустно сказала мать, прикрывая за собой дверь. – Стареем мы, сыночек…
– А почему у тебя? – возмутился Левашов, старательно обходя тему приближающейся старости. – У Ниночки что, своего дома нет?
– Ты же знаешь Ниночку, – вздохнула мать, – она такая легкомысленная…
Левашов попытался представить себе шестидесятилетнюю легкомысленную Ниночку и не смог.
– Как ты, сыночек? – спросила мать.
– Я уезжаю, мам…
– Куда? – голос матери изменился.
– В Арктику, за Полярный круг…
– Там же вечная мерзлота, Женя…
– Какая мерзлота, мама. Апрель на дворе.
– Ну, положим, еще март. А зачем ты едешь?
– В экспедицию, на съемки. Я звоню сказать, чтобы ты не волновалась, – вряд ли я смогу тебе звонить в ближайшие три-четыре месяца…
– Там что, нет телефонов?
– Мам, ну откуда в Арктике телефоны?
– Женя, ты говоришь мне правду? – спросила мать. В ее голосе появились просительные, отчаянные нотки.
– Как на исповеди… – Левашов помедлил секунду-другую. – Мама… Я, кажется, женился…
– Что значит «кажется»? – изумленно спросила мать.
– В смысле, мы еще не расписались…
– А она… – Мать затруднялась подобрать слово.
– Она для меня все, – опрометчиво сказал Левашов и тут же поправился. – Ты и она.
– Конформист, – рассмеялась мать. – Как ее зовут?
– Наташа.
– Я буду ей звонить, – тоном, не допускающим возражений, сказала мать. – Она живет у тебя?
– У меня.
– Когда ты едешь?
– Через два дня… – Он прижался лицом к стеклу. – Мама, а я всех нас во сне видел. Еще в старом доме… Ты молодая совсем, кормишь меня кукурузой… Отец живой…
– Четвертая кабина, заканчивайте! – ворвался в разговор беспощадный голос телефонистки.
– Женя! Женя! – занервничала мать – они, как всегда, ничего не успели сказать друг другу.
– Мам, ты не волнуйся, – успел крикнуть матери Левашов, – это самая рядовая командировка. Ну, хочешь, я привезу тебе белого медвежонка…
Раздались короткие гудки – их разъединили.
Их разъединили давно, а мать по-прежнему сидела на диване с трубкой в руке, не понимая, почему так безнадежно обрывают сердце привычные телефонные гудки.
Что в разговоре с сыном поселило в ней тревогу? Чрезмерная будничность тона, на которую она покупалась не раз? Арктика, из которой невозможно позвонить? Ни разу за три месяца… Его сон, в котором они все были живы и счастливы: она, Женя, давно убитый, но так и оставшийся единственным муж…
В комнату вошла легкомысленная Ниночка.
– Женя звонил? – спросила она.
Мать кивнула.
– Как он?
– Женился, – отрешенно сказала мать.
– То есть как? Не поставив тебя в известность…
– В смысле, они еще не расписались… – машинально повторила мать фразу сына.
– Это ничего, – примирительно сказала Ниночка, – молодость. Пойдем, Сонечка, все тебя ждут.
Мать подняла на Ниночку полные отчаяния глаза.
– Он сказал, что уезжает…
– Куда?
– В Арктику, за Полярный круг…
– А это не опасно? – на всякий случай спросила Ниночка, совершенно не представляя себе, что такое Арктика и за каким она Полярным кругом.
– Нет никакой Арктики! Никакого Полярного круга! – исступленно, почти на крике выводила мать. – Понимаешь, нет! Он опять едет туда, на эту проклятую войну!
– На какую войну? – недоуменно спросила Ниночка.
– Которые никогда не кончаются в этой стране, – зло и неожиданно спокойно сказала мать. Она уже взяла себя в руки. Она приняла решение. – Я поеду к нему.
– Ты прости меня, Сонечка, – как можно деликатнее и от того еще больше смущаясь, сказала Ниночка, – но мне кажется, ты можешь им помешать… Ведь они, вероятно, счастливы.
