— Я с ней уже полгода не спал, — пожаловался мне ее муж (любитель мадеры и бильярда), когда мы стояли на вокзале.
Я с интересом посмотрел на него.
Проклятый поезд никак не мог подъехать.
— Заставь, — посоветовал я.
Поезд медленно подползал к перрону.
— Как я могу ее заставить? — В его интонациях было что-то от Сельвина.
— Неужели ты ее хочешь? — спросил я.
Поезд почему-то опять остановился. Муж сестры тупо смотрел на меня.
— Хочешь туда, где было это красное… — Я не знал, как сказать, все-таки речь шла о его сыне. — У нее там все растянуто, все в крови, в царапинах… — Я повернулся и положил руку ему на плечо. — Хочешь спать с ней под эти вопли? Она тут же вскочит и побежит, вложит ему в рот одну из этих огромных грудей…
— Я все время об этом думаю. — Он с благодарностью пожал мне руку.
— Просто ты женился на одной женщине, — я покосился в сторону стоявшего, как скала, поезда, — а она стала другой… Найди себе хорошую теплую девочку, не рожавшую девочку…
Взвыв, поезд подъехал к перрону. Я кивнул мужу сестры и запрыгнул в вагон.
Я вернулся в Варшаву. На следующий день ко мне пришел Сельвин. Сообщил, что Салтана опять с фон Шницким.
— Она сказала, что очень по тебе скучает, — растерянно передал он. — Она просила отдать тебе записку.
Я взял у него голубой конверт. Конверт нестерпимо благоухал розовой водой. Я ненавидел за это Салтану. Сельвин уныло поплелся к двери. Мне почему-то захотелось остановить его. Я распечатал письмо.
— Подожди, давай прочитаем, — сказал я ему вслед.
Сельвин удивленно обернулся. Я приглашающе указал ему на кресло. С видом клятвопреступника он сел.
— Неужели ты не прочитал, что она пишет? — спросил я.
Сельвин улыбнулся и покачал головой.
— Я бы прочитал.
Я встал посреди комнаты, как можно дальше отвел благоухающую бумагу и начал читать:
— Дорогой мой, — я усмехнулся (Сельвин тупо смотрел в пол), — не сердись на меня, я никогда не перестану любить тебя. Просто в моей жизни наступил момент, когда я вдруг поняла, что все вокруг меня мертво. Как будто сделано из соли, по которой можно щелкнуть пальцем, и она рассыплется. Прости меня…
— Интересно, за что она просит прощения? — спросил я у Сельвина.
Он равнодушно пожал плечами.
— Я была так расстроена, — продолжал я, — подавлена никчемностью человека, которого почти полюбила…
Сельвин почему-то насторожился.
— …он не выдержал испытания солью, он исчез, поглощенный ею…
— Мазох, кажется, пошел ей на пользу, — заметил я, — смотри, какие сентенции: «исчез, поглощенный ею…»!
— Что в нем такого было, в этом придурке?! — горестно воскликнул Сельвин. — Что он мог ей дать, чего не мог я?
— Не надо ничего давать, — посоветовал я, — надо брать.
— Смысл соли непостижим, — декламировал я, — она вечна и в то же время бесполезна, как, впрочем, все, что кажется нам вечным. Дорогой, уподобься соли, не думай, что твое прошлое принадлежит тебе и есть часть тебя. Скинь оковы прошедших дней и переживаний. Дай им выйти из тебя, подобно крупицам соли. Живи вечно в непрестанном очищении от соли выплаканных и невыплаканных слез. Воскресай!
Я отложил письмо. Сельвин скверно ухмыльнулся.
— Дура, боже, какая дура! — сказал он.
Я заметил на своих пальцах кристаллики соли. Облокотился на спинку дивана и почувствовал, как соль щекочет мне спину под одеждой.
— Я пойду. — Сельвин встал и вышел из комнаты.
Я подумал, что слабые люди, подобные ему и Мальчику, растворяются в вечности, как в соли. Но сильные выживают. С усмешкой принимают ее тайны, суть которых есть соль.
Познакомиться с А. Эльдару удалось лишь в августе.
В августе, вязком и пахучем, как внутренность садовой лилии, А. (безо всяких преувеличений) уже окончательно сошла с ума. Она жила на своей огромной, выкрашенной светло-бежевой краской даче и вечерами пила коньяк на открытой веранде. С мужем и двумя сыновьями.
Эльдар осторожно подкрадывался к забору, носками ботинок упирался в проржавелые гвозди и смотрел в желтый, как квадратная луна, проем двери. В этом проеме сидела А. Она пила коньяк, она разговаривала тихим, немного печальным голосом и гладила свою сиамскую кошку. Если Эльдар слегка подтягивался на руках и свешивал голову через забор в ее сад, он слышал и журчащее мурлыканье сиамской кошки.
Каждый вечер все повторялось до мелочей.
И Эльдару это нравилось.
Ему нравилось и то, как А. отпивает коньяк из рюмки на тонкой аистовой ноге, и как тихо всхлипывает, поднося к губам садовую лилию, и как она звонко рыдает на чердаке по ночам, когда муж и два сына уже спят и на нее смотрит только сиамская кошка. Он изучил очертания А. во всех возможных геометрических плоскостях. Он полюбил ее профиль в лунном прямоугольнике веранды, он обладал каждым завитком ее волос, изнемогающих в мутном овале мансарды. Он выпил по глотку ее настойчивое рыдание, которое водопадом хлестало из треугольника чердачного окна.
Он возжелал А. в ромбе садовой беседки.
В параллелограмме коровника, где она покупала молоко для младшего сына.
В эллипсах колес велосипеда, на котором она ездила в коровник за молоком.
А. была повсюду.
Эльдар изнежил все нервы ее страданий, все всхлипы ее бытия наедине с сиамской кошкой. Каждую ночь он не мог сдержаться и кричал через забор:
— А.! Любовь моя, я помогу тебе! Божественная моя А., дай мне помочь тебе!
Но А. не давала.
Она рыдала на чердаке каждую ночь, с часу до четырех.
Она познала в этом толк.
А. рыдала жарко (с выдергиванием волос, с царапаньем себя самой и сиамской кошки, с топаньем и неистовством). В такие секунды Эльдар трясся от страха, вцепившись в забор, и обдирал каблуки о ржавые гвозди. Ему казалось, что если бы могли слезы А. превратиться в стрелы, то в своей ярости они пронзили бы землю и впились в грудь распятому Сатане.
А. рыдала холодно (она превращалась в прозрачный и незыблемый айсберг, и слезы ее крошились, как острые льдинки). Несчастная А. могла модернизировать единственное свое большое дело, без преувеличений — дело всей своей жизни. Если бы только захотела А., она провернула бы истинный переворот и потопила бы херовый мир в ласке горьких вод своих.
Но Эльдару казалось, что она слишком интеллектуальна, чтобы что-то осуществить. Вся чересчур пересоленная жизнь А. казалась ему концепцией праха, замкнутой на самой себе. А. безумно влюбилась в свои слезы, А. не видела никого, кроме сиамской кошки. Да и сиамскую кошку она ненавидела — так почему-то казалось Эльдару.
Он кричал свои сбивчивые серенады в рыдающую тишину ее сада, а она оставалась равнодушной. Эльдару было немножко обидно, что А. совсем не ценит его жертв. Он часто жалел, что она даже не хочет знать, на что он готов ради нее.
И любви ее. Конечно же.
Эльдар часто (когда со стоном захлопывались ставни на чердачном окне А. и он возвращался в свой дом) представлял себе миг, когда она отдастся ему. Он мечтал об этом миге, потому что не верил в его возможность. Эльдар знал, что А. никогда не пустит его в сумрачные лабиринты тела своего, и был безумно, до судороги, благодарен ей за это. Иногда, правда, к нему приходила неприятная мысль, что она все-таки может пригласить его в это полное опасностей путешествие по своим недрам, и тогда он начинал судорожно придумывать, как бы упросить ее этого не делать. И он думал, что если А. согласится, если она позволит ему никогда не справлять собственные похороны, то он отблагодарит ее. Эльдар понимал, что А. сама будет счастлива при таком положении вещей, но боялся, что она не сразу это счастье поймет. Для начала он хотел ее задобрить. Он представлял, как будет относить ей всю свою еду. Как подарит ей свой паспорт. Он все бы ей отдал.
Каждую ночь все повторялось до мелочей.
Эльдар засыпал с этой мыслью.
Август, в котором Эльдар впервые познакомился с А., протекал в небольшом и окончательно заброшенном поселке. Поселок назывался Утраченные Иллюзии. Эльдар снимал два угла в доме двух старух. Старухи были сестрами. Старшая говорила, что сто пятьдесят лет назад через этот поселок проезжал Бальзак с княгиней Ганской. Потому, наверное, и название у поселка такое. Младшая старуха (она вообще любила приврать) как-то сказала, что Бальзак проезжал через их поселок не так уж давно и она даже видела его. Эльдар с грустью сознавал, что ей не хватает академического образования.
Но младшая старуха не наврала. В этот раз.
Эльдар сам видел, как по единственной в поселке дороге, вздымая пыльные смерчи, пронесся на санях Бальзак. Эльдар восхищенно вскрикнул и позвал старшую старуху. Она бодро выступила из сталактической пыли чулана и взглянула на него удивленно.
