На германской границе она изъявила желание выпить шампанского. В Берлине зачем-то купила набор солонок. Когда мы вышли из поезда в Цюрихе, она опиралась на руку Сельвина и несла чушь. Я нес свои чемоданы молча. Салтана рассказывала изумленному Сельвину, что у фон Шницкого не ноги, а настоящие копыта. Меня до боли не волновал фон Шницкий. Я ускорил шаг.
Салтана была чистокровной полькой. Всю свою жизнь прожила в Варшаве и почитала ее больше всех других городов. Вежливо зевала из двуколки, катающей ее по Парижу. В Риме ни разу не вышла из отеля — опасалась солнечного удара. Салтана была глупа, скучна и похабна. Не в пример героиням любимого ею Мазоха посредственна и скованна в постели. Она всегда легко соглашалась туда лечь, а потом требовала объяснений в мазохистской любви. За последний год она еще и растолстела. Лицо стало круглым, а у подбородка (когда-то мне нравилась четкость его линии) повисла жирная складка. Веснушки на носу она старательно — как будто это что-то меняло — запудривала.
До Шенау мы доехали на дилижансе. Сельвин на все лето снял там виллу. Она располагалась на некотором возвышении от всей деревни. Салтана встала у окна. Я смотрел на ее спину. Рыжий шелк суженного платья вгрызался в жирные складки.
— Все дома кажутся глиняными игрушками, — сказала Салтана.
— Хочешь поиграть? — зачем-то спросил я.
Она повернулась ко мне. Я заметил, что в подмышках шелк ее платья потемнел, стал почти бурым. Салтана глядела на меня так, как она всегда на меня глядела. В рыбьих, почти прозрачных глазах, как рябь на озере, плескались надежда, недоумение и смутная гордость собой (решила, что я ее люблю?).
Я бросил шляпу на кресло. Оно нелепо стояло посреди комнаты в пыльном чехле. Рыжие завитки Салтаниных волос прилипали к потной шее. Молочная, с розовыми прожилками (она всегда напоминала мне сало) грудь тревожно вздымалась над корсетом.
— Ты видела столовую? — откуда-то из коридора спросил Сельвин.
Она раздраженно отвела глаза. Сорвала перчатки и вышла из комнаты. Я подошел к окну, где она только что стояла. Там сохранился запах: сладкий и сальный. Салтана злоупотребляла французским мылом.
Первую неделю в Шенау мы гуляли, ублажали себя изысканными кушаньями и катались на лошадях. Лошади были жирноваты. То ли их перекармливали овсом, то ли они мало двигались. Салтана сидела в дамском седле. Когда лошадь шла рысью, амазонка поднималась, и я видел ее ноги. Сквозь черный шифон они казались мраморными.
Салтана ловила мой взгляд. Победительно щурилась и вырывалась на своей лошади вперед. Сельвин несся за ней. Я оставался позади.
Через неделю я возненавидел альпийские пейзажи, Сельвина и Салтану. Мы встречались только за столом. Я уходил раньше всех — меня раздражало то, как они ели и разговаривали с набитым ртом.
Сельвин был очень рад тому, что я избегаю их общества. Высовывал свой унылый (мне хотелось выть на него, как на ущербную луну) нос из-за газеты, монотонно острил насчет «желтого мальчика». Салтана изнемогала от скуки. В компании Сельвина она влюблялась в меня все больше. Я спускался по лестнице, проходил через холл, где они пили херес. Она замолкала на полуслове. Рыбьи глаза становились влажными и безвольными. Салтана смотрела на меня. В такие моменты я мог сказать ей что угодно. Я мог подойти, задрать ей юбку и выпороть на глазах у Сельвина. Она наверняка была бы вне себя от счастья. Мазох мог ожить в коровьем Шенау. Я мог оказаться новым Мазохом.
Но я шел мимо. На ходу натягивая перчатки.
Вскоре ей надоел Сельвин. Салтана целыми днями лежала у себя в спальне. Курила и читала журналы с уклоном в мистику и спиритизм, как извещала за ужином. Я знал, что она просто спала. Салтана не любила читать.
Но наконец безвольному оцепенению пришел конец. В Шенау приехал новый человек. Снял небольшой дом недалеко от нашего и не выходил из него целую неделю. Его появление особенно взволновало Салтану. Видимо, она рассчитывала очаровать его своим умом. Но он не искал ни ее ума, ни ее общества.
Мы с Сельвином пару раз встречали его во время унылых прогулок. Он не снимал шляпу и шел с таким видом, как будто мы были неграми на его плантации. Выглядел он очень молодо.
— Надменный мальчик, — сказал Сельвин, когда мы отошли на несколько шагов.
Мы так и называли его: Мальчик.
Мальчик был невысок ростом, но прекрасно сложен. Необычайно светлая и тонкая кожа придавала его лицу что-то детское. Сквозь нее были видны розовые нити кровеносных сосудов. Светлые, выгоревшие от горного солнца пряди падали на выпуклый лоб. Одевался он со строгой (несколько неуместной на фоне сквернословящих пастухов) элегантностью. В костюмы-тройки. В его гардеробе присутствовали костюмы разнообразнейших цветов: от салатового до бордо. Рубашки всегда были белоснежны, украшены кокетливыми рюшами и оборками. Он часто бывал задумчив. Гулял в одиночестве, с романтической гвоздикой в уголке рта. Его лицо было озарено лимонным светом неведомых внутренних переживаний.
Салтана так заинтересовалась таинственным соседом, что попросила Сельвина подарить ей свою подзорную трубу. Каждую ночь выходила на крышу и смотрела в окна Мальчика.
То ли оттого, что представало ночью ее взору, то ли от разлуки с фон Шницким она впала в слезливую тоску.
За завтраком Салтана была бледна. Держала чашку дрожащими пальцами. Роняла на стол камешки слез. Я предложил Сельвину съездить в соседний поселок, где проходила выставка скаковых лошадей. Он тут же согласился — не допив кофе, бросился переодеваться. Салтана сквозь рыдание пожелала приятно провести время.
Я действительно что-то слышал о какой-то выставке. Но ехал в соседний поселок главным образом из-за женщин. В Шенау жили одни крестьянки. Глазами, почти такими же, как у коров, которых они пасли, эти женщины смотрели на меня и краснели. Меня это раздражало. Я отвык от женской стыдливости. Конечно, некоторые крестьянки были не прочь развеять горестные коровьи думы. Но из-за соломенных оград выходили их мужья или братья. Низкорослые, корявые, как вековые деревья.
Во всем Шенау была лишь одна шлюха. Ее, правда, считали ведьмой. Я был разочарован ее видом. То ли за блядство, то ли за колдовство ей выбили передние зубы. Задние выпали сами, видимо, со временем. Поэтому щеки колдовской шлюхи ввалились, как у старухи.
Верхом мы приехали в пресловутый поселок. Я спросил у нескольких встречных о выставке лошадей — они смотрели на меня как на безумца. Сельвин был поражен и разочарован. Видимо, не на шутку расстроился. Сказал мне, что обязан вернуться к Салтане.
— Неужели ты надеешься спать с ней? — прямо спросил я у него.
Сельвин яростно пришпорил лошадь и понесся вперед.
Я проголодался и решил заглянуть в придорожную харчевню. Там мне подали индейку, фаршированную отрубями и маслинами. В конторке сидела подозрительная (у нее на лице был написан страх, что я не заплачу) хозяйка. Готовить и разносить ей помогали две дочери. У той, что принесла мне индейку, были грубые, почерневшие от солнца руки.
Домой я вернулся к вечеру. Я шел по темной аллее и заметил на веранде свет. Там сидела Салтана. Она пила чай и с кем-то оживленно беседовала. Я сразу понял, что это не Сельвин. Салтана смеялась. Пожалуй, смех был единственным приятным в ней. Он то бурлил мягким грудным хрипом, то звенел, как горсть монет. Мне казалось, я услышал этот смех, когда только подъехал к вилле. Я поднялся на веранду. Салтана сидела в кресле. На ней была зеленая бархатная жакетка, волосы она украсила жемчугом. Напротив нее на шелковом диване сидел… Мальчик.
Увидев меня, Салтана побледнела, как будто я был ее мужем. На веранде повисло неприятное молчание. Я вежливо поклонился.
— А где Сельвин? — Я заметил, как мерно качается ее розовая грудь. Вечером она стала похожа на кусок окорока в мясной лавке.
— Он играет в бильярд. — Салтана принялась судорожно есть белый шоколад.
— Не злоупотребляй, — посоветовал я.
Она удивленно подняла глаза.
Я ушел переодеваться. Потом спустился в бильярдный зал, но Сельвина там не было. Я вернулся на веранду. Мальчик ушел. Салтана лежала на диване, где он только что сидел, и смотрела в сад. Сквозь паутину обвившего веранду плюща луна казалась опалом. Опалом в оправе из черного золота.
— Зачем ты это сделал? — спросила она.
— Луна похожа на опал, — ответил я.
— По-моему, на сердолик. — Салтана вдруг начала развязывать петли на зеленой жакетке. — Тебе не нравится моя грудь?! — почти крикнула она. — Скажи мне, что во мне плохо?
Ее прическа испортилась. Волосы сбились на одну сторону, жемчужные нити повисли над ушами.
— Не дури, — мягко попросил я.
— За что ты меня так ненавидишь? — Салтана прослезилась.
Я повернулся и ушел в дом.
С тех пор она приглашала Мальчика почти каждый день. Он обедал и ужинал с нами, нервно косился в мою сторону. Читал Салтане свои стихи. Сельвин относился к нему с показным безразличием. Мне он показался даже забавным. Мальчика звали Ален. Салтана надолго уходила с ним в горы. Рассказывала, что они лежат на траве и собирают цветы. Ален украшал цветами ее распущенные волосы.
