В гараже она сориентировалась по карте. Вырвала страницу из блокнота: решила записать, как ехать. Но просто нужно повторить ночной путь. До аэропорта. Потом — бульвар Линкольна. Сепульведа. Бульвар Сенчури. Направо на Бродвей. Налево на 107-ю улицу и найти номер 1765. Она двинулась. В первый раз ехала по бульвару Линкольна днем. Большие незастроенные участки. Трава. В глубине — белые здания. Деревьев нет. Склады. Огороженные участки. Высотные дома. Не часто. Огороженные парковки. Лес указателей. К аэропорту. К прокату автомобилей. К гостинице при аэровокзале. Еще к одной гостинице. Она поехала дальше. По трассе № 1. По Сепульведе. Плотное движение. Бульвар Сенчури. Выглянуло солнце. Облака то и дело закрывали его, потом снова открывали. Отели. «Шератон». «Холидей Инн». «Мэрриотт». «Хилтон». Роскошные лимузины. Черные. Белые. Темные стекла. Она ехала дальше. Нырнула под автостраду. Кругом — равнина. Солнце снова скрылось. Кругом все бедное. Дома меньше. Пальмы тонкой породы. Косматые кроны треплет ветер. Она не узнавала ничего, что видела ночью. Ехала по Бродвею. Никак не свернуть налево. Пришлось вернуться. Ехать по 107-й улице. Какой-то джип сигналит ей. Она прибавила скорость. Увидела указатель. «Watts Towers». Остановилась. Джип остановился неподалеку у одного из деревянных домишек. Вышла пара. Афроамериканцы. Мужчина в черном, как антрацит, костюме и белой рубашке с полосатым галстуком. Женщина — в желтом костюме. Волосы подвязаны желтой лентой. Зло посмотрели на Маргариту.
Но без особого интереса. Вошли в дом. Дома. Некоторые — ухоженные. Свежепокрашенные. Но никаких растений. Она пошла к «Watts Towers». Макс говорил, она должна это увидеть. Он сказал, что в этом произведении есть трогательное очарование. Она постояла перед скульптурой. Обошла ее. Села на скамейку. Солнце снова вышло из-за облаков. Заблестели кусочки стекла. Башни были абсолютной бессмыслицей. Без цели и значения. Просто стояли. На газончике. Зажатые между домами. Беззащитные перед вандалами. Он поставил памятник своей ярости. Маргарита снова обошла вокруг башен. Чего тут только нет. Раковины. Железки. Осколки фарфора. Стекла. Трехмерная мозаика. Пестрая, но не веселая. В путеводителе эту работу сравнивали с Гауди. Ей она понравилась больше. Безоглядность. Бесцельность. Язычество. Гауди всегда религиозен. Орнаменты его благочестивы. А это не сравнимо ни с чем. Она представила себе автора. Как он ищет составляющие, как складывает мозаику. Занятие, которое имеет смысл лишь как процесс, а потом становится непонятным. Какжизнь. Симон Родиа. Плиточник из Италии. Он прожил настоящую жизнь. Видела ли это Анна Малер? И что сказала потом? Заметила ли разницу? 25 лет работы. Над искрящимися разноцветными термитниками. В чем различие? Анна Малер хотела быть скульптором. И была им. Симон Родиа был плиточником, эмигрировавшим из Италии. Он получил признание. Его творение — во всех путеводителях. На него приезжают посмотреть. В чем же различие? В чем фокус? Элегантная пара вышла из дома. Женщина держала на руках ребенка в голубой шапочке. Он глядел через ее плечо. Мужчина открыл заднюю дверь. Взял ребенка. Посадил его в машину. Пристегнул. Женщина села рядом. Они уехали. Наверное, чтобы выбрать своей темой человеческое тело, нужна отвага. После всего, что уже сделано. Если просто копировать тело, так это и будет копия. И ничего больше. Ничего своего. То, что она делала, имело бы успех в социалистических странах. Там этой теме не изменяли. От классицизма через фашизм к социалистическому реализму. Массовые идеологии требовали идеалов. Повсюду — человеческие фигуры. Больше человеческого роста. В человеческий рост. Маленькие. Как в Магдебурге. Среди панельных домов у собора — бронзовые статуи в траве. Страдающий человек. Обнаженный человек, лежащий на спине. Обнаженные женщины. Толстые. Повсюду. Словно людям нужно напоминать о себе самих. И. Симон Родиа был человеком своего времени. Явно не признавал над собой ничьей власти. Встал — и начал свое дело. А может, она и не права. Надо почитать о башнях. Но даже если он и имел в виду нечто возвышенное, в материале был волен. И что она так разволновалась? Вот Анна Малер надеялась, что придут и откроют ее. Не отказывалась от надежды. Не хотела. Может, и не могла. И поплатилась за это. Не смогла быть с собой честной. Неверно начала. Но и другие — тоже. Возможно, свою роль сыграло и венское неприятие интеллектуальности. Словно когда думаешь, начинает плохо пахнуть изо рта. Тем более — от критического подхода. Она выросла в обществе, препарированном Шницлером и припомаженном Гофмансталем. Труп в боа из перьев. Меры и контрмеры взаимоуничтожились. И не осталось ничего. Маргарита все сидела. Солнце снова ушло за облака. Она сидела долго. Потом пошла к машине. Мрачная улица. Грязная. Узкие фасады. Выгоревшие. Пыльные. Тесно. И узко. Из таких мест уезжают при первой возможности.
* * *
Она поехала назад. Включила радио. Низкий голос диктора. Потом музыка. Она ехала. Глядела по сторонам. Видела себя со стороны, как в кино. Из-за музыки. Ощущение собственной значимости. Одинокой. Даже потерянной. Но важной. Все неправда. И Манон. Ее упреки. И Вена. О Вене она может думать без малейшей боли. О нем. Еще два-три приступа тоски, а потом — конец. Завтра она проедет этой же дорогой — и прочь отсюда. В Вену. К спокойной жизни. К Фридль. На J1 анге-гассе. Даже Герхарду она радуется. За завтраком Фридль будет болтать, так что слова не вставишь. Фридль давно уже сама готовит завтрак и зовет ее. Как мать. Завтрак — самая важная еда. Нужно купить ей по-настоящему хороший подарок. Дочке. Что-нибудь красивое, а в следующий раз взять ее с собой. Она снова сможет сидеть в кафе и читать газеты. Перед театром. Или? Вот с этим нужно разобраться. И что делать потом. Сидеть без работы? Надо подумать. Например, о Швейцарии. На худой конец, пойти учиться. Чему-нибудь конкретному. Для начала. Сегодня она будет учиться лучше, чем тогда. Она сыта этим «всего понемножку». Стала ходячим собранием цитат. Со своими программками. Прежде это было правильным. Но теперь она хочет ясности. Хочет? Она даже не знает, чего хочет. Не знает, чего нужно хотеть. Наверное, это предел того, о чем можно мечтать человеку строгого католического воспитания. Мешанина из разных воспитательных метод. Барочно-религиозный фашизм. Христианство на альпийский манер. С такими исходными данными до ясности страшно далеко. Стоит на минуту расслабиться, как начинаются поучения. Лишают воли, тянут назад. Постоянная борьба. Постоянная неуверенность в себе. Все, что казалось надежным, упорядоченным, уходит. Ни минуты душевного спокойствия. И в любви — то же самое. Да ее и не было никогда. И. В джунглях тоже надо быть все время начеку. Она ехала. Слушала музыку. Далеко, на горизонте — горы. Слева — море. Можно делать что хочешь. Поехать домой? Пойти в музей? Она поехала в Венис. Оставила машину на улице недалеко от кафе. Платки и майки уличных торговцев развеваются на ветерке. Очки. Соломенные шляпы. Сумки и чемоданы. Амулеты и кольца для ног. Она купила три таких кольца для Фридерики. Два гладких, серебряных, а одно — с красным камнем. Предсказатели судьбы все куда-то подевались. А она хотела, чтобы ей погадали. Она пошла по песку к морю. Песок тут же набился в туфли. Шла осторожно. Потом побежала, у воды вытряхнула туфли. Пошла по плотному мокрому песку. Снова выглянуло солнце. Здесь облака пореже. Сине-зеленые волны — горами в море. Она шла. Народу мало. Можно побежать. Тепло. Свежий ветер. На солнце сверкают белые здания Санта-Моники и Оушн-парка. Она дошла до ручья. Повернула. Пришлось достать из сумки темные очки. Она стояла лицом к воде и рылась в сумке. Надела очки и посмотрела вдаль. Далеко от берега — дельфины. Три или четыре дельфина. Выпрыгивают из воды. Гоняются друг за другом. Кувыркаются в воздухе. Она стояла.
Смотрела на них и смеялась. Дельфины двигались вдоль горизонта. За ними — марево, в котором сливаются море и небо. Дельфины прыгали справа налево. В открытое море. Она смотрела на них, пока те не скрылись из виду. Пошла дальше. Две женщины тоже глядели на дельфинов. Потом пошли ей навстречу. Они обменялись улыбками. «Aren't they pets»,[190] — воскликнула одна из женщин. Маргарита со смехом кивнула. Пошла дальше. Смотрела на море. Может, еще покажется хоть один дельфин. Уже около часа. Вернуться в гостиницу? Она решила пойти в кафе. Вблизи кафе выбралась на набережную. Предлагали белье из экологически чистого хлопка. Воздушные шары. Банданы. Майки. Индейские украшения. Коврики. Очки. Хот-доги. В кафе — очередь. Не вернуться ли в отель? «А table for one?»[191] Она кивнула, ее проводили к столику у стены. В тени. Она заказала салат из авокадо и диетическую колу. Высыпала песок из туфель. Смотрела по сторонам. Снова много народу на набережной. Сияет солнце. Шум шагов и голосов. Она достала из сумки книгу.
so I in my own way know
that the whale
can not digest me:
be firm in your own small, static, limited
orbit and the shark-jaws
of outer circumstance
will spit you forth:
be indigestible, hard, ungiving.
so that, living within,
you beget, self-out-of-self,
selfless,
that pearl-of-great-price.[192]
Читала и ела салат. Авокадо сочное и мясистое. Запивала его колой. И, Господи Боже мой. Все работают. Волнуются. Всю жизнь. Все знают. Когда-нибудь, может быть, чуть-чуть. Потом — небытие. Кому только пришло в голову, что в жизни есть смысл. Она ела. Очень большая порция. Но она все равно заказала еще кофе и яблочный пирог с мороженым. Это тоже переняла у него. Первую ложку ванильного мороженого съела за его здоровье. Потом пошла не торопясь к машине. Гадальщиков снова не видно. Она села на траву под пальмами. Прислонилась к стволу. Глядела на море. Вокруг — беготня и болтовня. Чайки. Шум моторов. Высоко над морем пролетают самолеты в сторону Малибу. За ними — вертолет. Подлетел к берегу и снова повернул в сторону моря. По песку носятся собаки. Бегуны. Скейтбордисты. Велосипедисты. Все двигаются по асфальтовой дорожке вдоль песка. Она долго там просидела. Потом поехала к Манон. Манон больше не сердилась. Спросила о театре. Маргарита вздохнула с облегчением. Манон нужно уходить. Забрать Чарли. Потом — Линн. Потом — Маргариту. Потом они все поедут к Альбрехту. А потом могут пойти в ресторан. Марго не против? Это же не обязательно. И конечно, они пойдут в ресторанчик рядом с домом. На Уилтшире. Там вкусно и недорого. Манон ушла. Маргарита ждала. Мэтью Фрэнсис опоздал на полчаса. Тут же заявил, что у него нет времени. И вообще-то говорить следует с его матерью, она больше всего общалась с Анной. Маргарита спросила, чем он занимается. Ей известно лишь, что он окончил UCLA. Мэтью — 25 лет. Или 30. Он сказал, что делает скульптуры. В духе Бойса. Но ей, вероятно, это имя ничего не говорит, сказал он обвиняюще. Маргарита обиделась. Как это она не знает Бойса? Мгновение ей хотелось на этом разговор и прекратить. Пусть отправляется восвояси, раз такой агрессивный. Потом она улыбнулась и включила диктофон.
