Читала и ела салат. Авокадо сочное и мясистое. Запивала его колой. И, Господи Боже мой. Все работают. Волнуются. Всю жизнь. Все знают. Когда-нибудь, может быть, чуть-чуть. Потом — небытие. Кому только пришло в голову, что в жизни есть смысл. Она ела. Очень большая порция. Но она все равно заказала еще кофе и яблочный пирог с мороженым. Это тоже переняла у него. Первую ложку ванильного мороженого съела за его здоровье. Потом пошла не торопясь к машине. Гадальщиков снова не видно. Она села на траву под пальмами. Прислонилась к стволу. Глядела на море. Вокруг — беготня и болтовня. Чайки. Шум моторов. Высоко над морем пролетают самолеты в сторону Малибу. За ними — вертолет. Подлетел к берегу и снова повернул в сторону моря. По песку носятся собаки. Бегуны. Скейтбордисты. Велосипедисты. Все двигаются по асфальтовой дорожке вдоль песка. Она долго там просидела. Потом поехала к Манон. Манон больше не сердилась. Спросила о театре. Маргарита вздохнула с облегчением. Манон нужно уходить. Забрать Чарли. Потом — Линн. Потом — Маргариту. Потом они все поедут к Альбрехту. А потом могут пойти в ресторан. Марго не против? Это же не обязательно. И конечно, они пойдут в ресторанчик рядом с домом. На Уилтшире. Там вкусно и недорого. Манон ушла. Маргарита ждала. Мэтью Фрэнсис опоздал на полчаса. Тут же заявил, что у него нет времени. И вообще-то говорить следует с его матерью, она больше всего общалась с Анной. Маргарита спросила, чем он занимается. Ей известно лишь, что он окончил UCLA. Мэтью — 25 лет. Или 30. Он сказал, что делает скульптуры. В духе Бойса. Но ей, вероятно, это имя ничего не говорит, сказал он обвиняюще. Маргарита обиделась. Как это она не знает Бойса? Мгновение ей хотелось на этом разговор и прекратить. Пусть отправляется восвояси, раз такой агрессивный. Потом она улыбнулась и включила диктофон.
Что до вашего вопроса, то я ни в коем случае не считаю, что она принадлежала миру изобразительных искусств. Ее мир — мир музыки, в нем она жила. Она была частью музыкального мира, а не мира ИЗО. И уж наверняка — не здесь, не в Лос-Анджелесе. Она принадлежала к очень старой школе. Старомодной. — Я сам это выяснил со временем. Мы об этом никогда не говорили, но книги, которые она мне давала, ее доклады и все такое… — Ей было неинтересно анализировать собственные произведения. Она работала над формой — и все. Это все, чего ей хотелось. — Если уж вести речь об Анне, так говорить интересно не о ее работе, а о ее личности. Мне ее работы нравятся. Ее бюсты. Некоторые. Еще была маленькая женская фигура, что лежала во дворе. Она ее не доделала. Хотела закончить к этой выставке. — «Башня масок» мне вообще не нравится. — Бюсты совершенны с точки зрения техники. Работая над бюстами, она приноравливалась к натуре, и если чувствовала, что что-то не так, даже мельчайшая мелочь, то начинала сначала. — Я ей помогал обрабатывать камни и доставать их. Она любила здесь работать, но никогда не могла достать нужный камень. Она звонила и просила меня помочь с этим. С камнем. — Я очень старался добыть ей подходящий камень из того, что тут было. Был огромный кусок белого мрамора. Белый мрамор она ненавидела. Он слишком чистый. Она это ненавидела. — Она сделала глиняную модель женской фигуры и сказала мне, это будет ее последняя работа и ей нужен камень. Модель готова, надо работать. Она начала с конца. Сначала сделала модель, потом стала искать камень. Найти камень под модель невозможно. Гораздо проще наоборот — искать натуру под камень. Я так и не понял, отчего она работала именно так. Это сложнее всего. Тогда я позвонил в Виргинию поставщику, у него был черный стеатит. Я попросил его прислать образец, Анне понравилось. Черный стеатит. Не думаю, что раньше она уже работала с этим камнем, но он ей нравился. Как он выглядит и какой на ощупь. Тогда я взял все на себя, заказал камень, что было очень непросто. Этот поставщик — весьма ненадежный. Не профи. Не знает, как обращаться с камнем, а Анна ждала. В конце концов камень прибыл, и оказалось, что это вообще не то, что ей надо. Я говорил, как распилить камень, а он ничего не сделал. Я думал, что смогу исправить дело, чтобы она работала как ей хочется. Но она просто отставила его. Потом с камнем работал мой отец, готовил его для нее. Но она так и не начала работу. Упала и сломала бедро. — Так что, получается, я не смог достать ей нужный камень. Пока большой камень не был доставлен, я помогал ей с меньшими. У нее была знакомая в Вэлли, у которой она покупала мрамор. Это последнее, над чем она работала. Маленькая скульптура из розового мрамора. Не знаю, где она. Это — последняя работа. Еще я купил ей песчаник. Кусок красного песчаника, она работала с ним, но получилось не то, чего ей хотелось. Ей нужен был другой камень. Но так ей было чем заняться, пока она ждала стеатит. Очень грустно стало, когда она сказала, что это будет последняя работа. А потом ничего не получилось. Настоящая трагедия. — Она была очень изящной. Весила не больше 100 фунтов. — Поразительно. Всю работу она делала в одиночку.
Никому не позволяла помогать. Любила заходить в магазины, где торгуют инструментами. Но только не электрическими. Я брал ее с собой, и она вела себя, как ребенок в магазине игрушек. Увидеть молоток или резец, каких она еще не видела, было для нее чудеснее всего. Она постоянно искала хорошие молотки. Нет. Нет. Здесь все есть. В Лос-Анджелесе одна проблема — найти нужное. Знать, где искать. — Я больше не работаю ни с глиной, ни с камнем. Использую металл и все, что можно. Делаю абстрактные скульптуры. Мне очень интересно, как Бойс пришел к своему материалу, и я ищу свой материал для своих вещей. — Анна мне рассказывала, что была в Греции, и ничего более великого в жизни не видела. Не знаю, когда она была там. Но она была в восторге. Это было ровно то, что ей надо. И когда она видела эти скульптуры снова, она обнаруживала в них то же совершенство. Это ее очень беспокоило. Правда-правда, эти статуи лишали ее покоя. Они были так совершенны, что ей пришлось уехать. Они ей прискучили. Она говорила, что первой ее реакцией было: «Ах!», а во второй раз она их возненавидела. Лувр она также не переносила. Но не говорила, почему. — Не скажу, что греческое искусство она воспринимала как вызов. Для нее все работы были одинаковы. Может быть, это было для нее то же самое, что белый мрамор. Слишком совершенно. Но точно не знаю. Выставок у нее не было. Она не для того работала, чтобы зарабатывать. Даже не пыталась. Думаю, мы делаем то, что делаем, потому что хотим делать именно это. Но и деньги зарабатывать надо. Это, конечно, парадокс. Заниматься искусством за деньги не хочется. Никто так не делает. Но, с другой стороны, все имеют на это право. — Анна жила так, словно денег у нее немного. Не ремонтировала дом. Тратилась только на камень. Стеатит был тогда не такдорог. Дорогой была перевозка. Больше 1000 долларов. — Не верю, что художник должен бороться за жизнь. Хороший пример — Сезанн. Он рисовал исключительно для собственного удовольствия. И он — один из величайших художников всех времен. Думаю, что борьба — миф. Наверное, кому-то он помогает. Но не обязательно. — Я даже не думаю, что нужно иметь особое дарование. Только желание. Это связано с Бойсом. В любом случае, жить можно куда веселее. Раскрепощен-нее. Анна явно любила работать с камнем, но была разочарована. Ожесточена. Она явно стремилась к признанию. — Даже выставка в Зальцбурге не была настоящей выставкой. Второсортной. Я ее видел, там главным было имя: Малер. Она — дочь этого божества, глядите, на что она способна. Так это было. — Она точно посещала выставки, я полагаю. Но не знаю, где и на какие. Знаю, она ходила на концерты. — Мне лично было очень тяжело с ней разговаривать. У моей жены это получалось гораздо лучше. И она не хотела навязываться. Была очень вежливой. Да мы и не так часто бывали вместе. — Она радовалась выставке в Зальцбурге. Рассматривала ее как ретроспективу. Не знаю, что бы она сказала, если бы побывала там. В любом случае, это стало признанием. — Современную музыку она не любила. Она заявила об этом после концерта Пьера Булеза здесь, в UCLA. У него действительно странная музыка. Моя жена ходила на тот концерт, и Анна тоже. Ей не нравилось. Но она ходила. Она любила Шёнберга, даже очень, и была с ним знакома. Он приезжал сюда, за год с небольшим до смерти. Это было что-то вроде несостоявшегося романа, но подробностей я не знаю. Его музыку она любила. — Однажды сказала моей матери, что замуж выходить вообще ни к чему. Она считала, что надо быстренько переспать с кем-нибудь, а потом жить дальше своей жизнью. Она трижды была замужем. Нет, четырежды. — Да. Она не была близка со своей матерью. Но и с отцом у нее тоже были проблемы. С ним тоже близости не было, такое у меня создалось впечатление. В последние годы. То есть я уверен, что так оно и было. Конечно же, мне неизвестно, что это были за чувства на самом деле. Они как-то связаны со смертью ее сестры. Звучит дико, но ответственность за ее смерть она возлагала на отца. Потому что мать уехала с ним, и не было должного присмотра. Она нам сама рассказывала, к тому же были проблемы и с завещанием. Она упрекала мать. Ей вечно нужно было за что-то бороться. Вот сложности и возникали. — Я полагаю, она носила фамилию отца, чтобы сохранять независимость от этих своих многочисленных мужей, хотя эта фамилия тоже тяготила ее. — Она ненавидела де Кирико. Он постоянно говорил, что все нарисованное или написанное ею — неправильно. Под конец она прятала от него все, что делала. — Не любила критики. Нет. Всегда называла де Кирико «известный художник». Вообще не упоминала его имени. Не знаю, как она относилась к его творчеству, но в качестве учителя — ненавидела. — Но у нее был другой учитель, совершенно неизвестный художник, и его она ценила. Не знаю его имени. Моя мать знает. — Не знаю, почему она бросила преподавание. Она очень зло отзывалась о UCLA. Они уволили ее, как только нашли кого-то получше. Она была очень консервативна, но учительницей была замечательной. — Альбрехт тянул ее назад. Они должны были расстаться — и расстались. У него — свой дом. У нее — тоже свой. Думаю, они развелись. Она хотела работать и не хотела с ним считаться. Но они часто говорили по телефону. Они были очень близки. — Просто работа была для нее важнее. — Я знал ее всю жизнь. Меня с детства к ней брали. Моя мать тоже училась в университете, но всем пожертвовала ради семьи. Очень жаль. Они все встретились в UCLA в начале 50-х. Я родился в 62-м. Она звала меня «the sculptor-boy».[193] Я им и был. — Нет. Она всегда была серьезной. Никакой иронии, никакого юмора в работе. Ей это неведомо. — Она всегда была уверена, что сделанное ею — искусство. — Меня беспокоит будущее ее работ. Кому они нужны? Где их хранить? Купив в 68-м виллу в Сполето, она раздала большинство здешних работ. Но что будет с ее вещами теперь? Еще был бюст Авраама Линкольна. По-моему, заказной, но потом его не взяли. Отец говорит, он был ужасен. Его заказала какая-то школа. По-моему, в Топанге.
