Верка шла легко. Поспевая за мужчинами, поскальзываясь на плохо протоптанной тропе, она согрелась. Под платком, под теплым комбинезоном, на животе и груди у нее выступила испарина. Она старалась не выпускать из вида своего возлюбленного, благодарная за то, что взял ее в опасный поход. Она не спрашивала, куда и зачем они движутся, что ожидает их впереди. В глубине ее молодого тела образовалась завязь, крохотное мягкое зернышко, которое она различала по слабым звукам в крови, по таинственным перебоям сердца, по непрерывному волнению, похожему на счастливый страх и беспричинную нежность. «Вишенка» – так думалось ей, когда она прислушивалась к себе. Ее обступали вооруженные люди иной породы и крови, нежели она, иных законов и нравов, нежели те, что бытовали среди ее простодушной псковской родни. Поход, в который ее увлекли, мог превратиться в кровавое побоище. Железные резервуары, металлические шары и цилиндры источали едкие удушающие запахи, выглядели угрюмо и страшно. Но Верка улыбалась, всматривалась в себя, в крохотную капельку жизни, повторяя: «Вишенка!» Любила идущего впереди бородатого человека. Любила слабую жизнь, завязавшуюся в ее чреве. Любила окружающий мир, веря, что к ней и к ее любимому он не будет жесток.
Заводы кончились, еще некоторое время тянулась промышленная зона, склады, бетонные заборы, груды металлического лома, а потом все отступило, и колонна вышла в открытое поле с торчащим бурьяном. Небо стало больше, орнамент звезд усложнился, в нем возникли новые мерцающие узоры, туманности, млечные мазки, словно проплыла огромная, переполненная молокой рыба. И среди неба, над головами вооруженных людей, над санями с тюками и пулеметами, над хрипящими от усталости пленными, выложенный алмазами, блистал огромный ковш.
– «Арби», я – «Первый»! Пройди по реке! Осмотри мост! Будь внимателен!..
– «Первый», вас понял! Стою на реке! Все чисто!..
Сунжа зачернела среди белых выпуклых берегов, незамерзшая, медлительная и густая, покрытая легким пухом тумана. Льдистые кромки вморозили в себя сочный блеск звезд. Черная, затуманенная вода слабо мерцала, тускло отражая небо. Колонна свернула к реке, шла берегом, вспарывая наст. Тонкие пластины льда летели из-под ног, сыпались в воду и плыли, пропадая в дымке.
Пушков вслушивался в хрусты и звоны льдинок, вместе с колонной повторяя плавный изгиб реки, зная, что еще два таких поворота, и они втянутся в узкую пойму, начиненную минами. Уже теперь из черноты наблюдают за ними посты. В приборах ночного видения колышется длинная зеленая череда, словно встал и идет по берегу зеленый лес. Его товарищи наблюдают движение колонны, обмениваются неслышными позывными. Быть может, Сапега в белом маскхалате держит у глаз всевидящий ночной окуляр, направил его на Пушкова, видит его, окруженного врагами. Узнал, думает, как спасти, не допустить до минного поля. Дает приказ пулеметчикам открыть пугающий огонь по колонне, после которого чеченцы начнут разбегаться, а он, Пушков, кинется в черную реку и, обжигаясь, бурно дыша, поплывет на тот берег, к своим. Но было тихо. Пулеметы молчали. В ночные бинокли он был неотличим от колыхавшихся, словно зеленые водоросли, похожих друг на друга теней, которые, как по дну моря, тянули зеленые сани с зелеными черточками пулеметов.
Он вдруг вспомнил, как в детстве, проходя с мамой мимо магазина игрушек, увидел в солнечной нарядной витрине детский автомобиль, красный, лакированный, с хромированными частями, с выпуклыми хрустальными фарами. Стал просить маму, чтобы она купила ему машину. Но мама торопилась, что-то сердито ему сказала, и он удалялся от этой витрины, от чудесной, запомнившейся на всю жизнь игрушки. Теперь, идя по насту, он проносил вдоль черной чеченской реки этот солнечный образ, маму, Москву, игрушку.
Тонкая ледяная пластина вырвалась у него из-под ног, слетела к воде, и он услышал слабый всплеск, дорожа этим хрупким звуком, который улавливал его живой слух. Цеплялся за этот звук, хотел с его помощью остаться в этой жизни, наполненной шорохами, звонами, молчанием реки, накрытой прозрачным пухом испарений. Вспомнил, как еще недавно, направляясь на свидание с сыном, увидел плывущий эмалированный таз с аляповатыми цветами и листьями. Что-то говорил о нем сыну. Обещал пустить по реке этот таз, в котором, взлохмаченная, с мертвым оскалом, лежала бы отсеченная голова Басаева.
Это воспоминание было жарким и страшным. Наполнило его прежней ненавистью, истовой, предсмертной верой, что обещание, данное сыну, сбудется. Он стал искать и нашел впереди голову в каракулевой шапочке. Убедился, что Басаев на месте.
Басаев шагал, неутомимо двигая сильными, обутыми в теплые бурки ногами, расталкивая буруны снега. Мысленно отмечал на карте пройденные отрезки маршрута. Колонна своей головой уже просочилась сквозь стыки полков, где в пустотах блокады могли быть заложены мины. Хвост извивался по берегу, и в него не впивались пулеметные трассы, не грохали минометные залпы. Ночь молчала, наполненная мерцаниями и шорохом снега.
– «Арби», я – «Первый»! Соединяйся с колонной!. Уходим с маршрута!..
– Вас понял, «Первый»! Иду!..
Басаев отзывал разведку, намереваясь уйти от реки, погрузиться в холодную непроглядную степь, без проселков и трактов. Углубиться в тылы противника, где у того не было постов и дозоров, а расстилалась волнистая равнина, по которой, маскируясь днем, укрываясь от самолетов, они пройдут к предгорьям. Там соединятся с воюющей группировкой. Хаттаба, хитрого, удачливого йорданца, с кем разделят зоны ответственности, закупорят русских в горах, начнут громить неповоротливую, с растянутыми коммуникациями группировку генерала Шаманова.
Басаев думал о Хаттабе с неприязнью и ревностью. Курносый, с ваххабитской гривой араб, набитый деньгами, неистощимый на военные уловки и выдумки, бесстрашный и неуязвимый, угнездился в Чечне, отнимая у Басаева часть его славы. Мешал Басаеву пользоваться безраздельно репутацией национального героя Чечни. Союз с Хаттабом был временный, вынужденный. До той поры, пока русские не уйдут с Кавказа, не откатятся снова за Терек. И тогда в Чечне будет один герой, один лидер, и этим лидером будет Басаев. А черногривый круглолицый араб, похожий на черный подсолнух, пусть идет в Россию, на Волгу. Подымает татар и башкир. Минирует мосты под Самарой. Берет под контроль атомные станции русских.
Басаев помнил их последнюю осеннюю встречу в горах, перед самым началом вторжения. Тешились, стреляя из гранатометов по фанерным моделям танков. Били из автоматов по русским каскам, подброшенным в воздух. Кидали гранаты в речной омут, из которого, оглушенный, дыша красными жабрами, всплывал осетр. На прощанье обменялись подарками – новенькими именными пистолетами и красивыми пленницами, показав их друг другу без одежд, в военной палатке.
Басаев увидел, как из тьмы появилась группа разведки, измученная кружением по снегам. Встроилась в основную колонну.
Литкин устал. Его щуплое тело изнывало под тяжестью телекамеры, которую он нес на плече. Ноги, обутые в сапоги с одной лишь парой шерстяных носков, замерзли. Но эта усталость, натертое плечо, онемелые ступни вызывали в нем не отчаяние, а романтическое, почти восторженное чувство. Он, еще недавно безвестный репортер, служка по найму, участвует в величественном историческом действе. В военном переходе смельчаков, неустрашимых героев, повторяющих вековечный военный подвиг. Он – свидетель этой войны, летописец крушения Грозного, созвучного с разрушением Трои. Своей телекамерой пишет новую «Илиаду», новую «Гернику», новый роман «По ком звонит колокол». Эти сравнения вдохновляли и восхищали его. Презрительно, с чувством долгожданного реванша, он думал о репортерах, по заданию крупных телеканалов выезжающих на эту войну. Их жалкие позирования на фоне проезжающих танков. Их статичные устные рассказы о боях, в которых сами не участвовали. О потерях, которые не видели. Под защитой бронетехники, заставляя усталых солдат стрелять по несуществующему противнику, они наполняли эфир пошлыми подделками. Именуя себя «фронтовыми корреспондентами», ночевали в купейных вагонах штабного поезда под Ханкалой, выстраивались в очередь за интервью к пресыщенным генералам. Он же, в самой гуще сражений, смертей, пишет свою эпопею. За отвагу и дерзновение хранимый яростным Духом войны, которому поклоняется, как Марсу – красной путеводной звезде, мерцающей рубиновым светом.
Камера была заправлена свежей кассетой, заряженными аккумуляторами. Он сожалел, что в целях маскировки ему не позволено включать осветительную лампу, снимать молчаливый строй, насупленные бородатые лица, стволы автоматов, тяжелые башмаки, рыхлящие снег, санки, сползающие по наледи, пленного, пытающегося их удержать под ударами прикладов. Ждал, когда колонна минует опасный район и шагающий рядом начальник разведки Адам, веселый рыжеволосый злодей, позволит ему включить осветитель.
