Камера была заправлена свежей кассетой, заряженными аккумуляторами. Он сожалел, что в целях маскировки ему не позволено включать осветительную лампу, снимать молчаливый строй, насупленные бородатые лица, стволы автоматов, тяжелые башмаки, рыхлящие снег, санки, сползающие по наледи, пленного, пытающегося их удержать под ударами прикладов. Ждал, когда колонна минует опасный район и шагающий рядом начальник разведки Адам, веселый рыжеволосый злодей, позволит ему включить осветитель.
Он пройдет с Басаевым до гор. Снимет его встречу с Хаттабом. По горным тропам, с верными проводниками, через грузинские перевалы уйдет от этой войны, оставив другим дохлебывать ее кровавое пойло. Привезет драгоценные пленки в Париж, где в современных студиях, на дорогом оборудовании станет монтировать фильм. Весь день – за монтажным столиком, отбирая среди тысячи кадров самые драгоценные и ужасные. А вечерами – прогулки по прохладному сырому Парижу, где на голых бульварах каштаны и липы увешены лампочками, словно каплями дождя. Уютные бары, где можно тихо пьянеть, как герои Хемингуэя, флиртуя с накрашенной молодой проституткой…
Река делала еще один плавный, медленный поворот, прижималась к берегу, оставляя для прохода колонны узкую заснеженную полоску, над которой возвышались холмы. До чистой, вольной степи оставалось немного. Ощущение удачи торопило Басаева, окатывало с ног до головы горячим весельем. Он переиграл врагов, ускользнул от них. Утром, когда штурмовые группы русских ринутся атаковать его позиции, они увидят пустые пулеметные гнезда, оставленные амбразуры, полные гнилого тряпья, и на головы им рухнут стены и крыши, подорванные фугасом. Это шальное, счастливое чувство, знакомое ему на войне, являлось предвестием беды. Как вино, пьянило разум, погружая его в счастливую слепоту, за которой следовали несчастье, засада, потери.
– Я – «Первый»!.. Всем стоять! – передал он по колонне, оглядываясь на сомкнутые ряды. – Командирам подразделений и групп – всем сойти в воду!.. Двигаться по реке! Дистанция от берега два метра! Пленных и снаряжение пустить по земле, под прицелом! Выполняйте!..
Первым сошел с тропы, приблизился к черной воде, стал погружаться в нее, обламывая ледяной припай, распуская уплывавшие чернильные круги. Вода обожгла, проникла в обувь, стиснула колени, плеснула холодной жутью в пах. И глядя, как сползает с берега в воду черная лавина людей, хлюпая, ахая, обламывая прибрежные наледи, он зло и упрямо подумал: русские могли разбросать в этом тесном проходе свои лепестковые мины, но своими штабными умами не смогли учесть горской звериной хитрости, его прозорливой чуткости, древних навыков ведения войны, все тех же в эпоху «стингеров» и реактивных снарядов.
Колонна брела по реке, по пояс, по грудь, держа на весу оружие. Знаменосец из воды воздевал ввысь руки, нес знамя сквозь звезды и речные волны. По берегу, впряженные в сани, тащились пленные. Из воды в них целились, понукали матом погонщики.
Полковник Пушков шел по пояс в воде, раздвигая грудью ледяной плотный холод. Думал, что товарищи его, в ночные прицелы и бинокли наблюдающие колонну чеченцев, с изумлением видят, как зеленые тени движутся по реке, похожие на всплывших утопленников. Знал, что истекают последние минуты его жизни и это движение в ледяной реке – есть последнее его омовение. Если было бы можно, он бы облекся в белые одежды и тогда стал похож на загадочных, идущих по водам людей, изображенных блаженным художником. Но воды его не держат. И не держит земля. Жизнь завершается с каждой минутой, и он не успел в ней ничего совершить, не успел уразуметь ее смысл и закон, и теперь, в непонимании, по воле и замыслу невидимого Творца, идет умирать. Без друзей и сподвижников, без милых и близких, один из которых, убитый, лежит на промерзших нарах, а другая, его ненаглядная, обречена горевать.
Он не роптал. Признавал непостижимую для него правоту молчаливого всемогущего Бога, повесившего над рекой мерцающие миры и созвездья, разноцветными люстрами украсившего его смертный путь.
«Господи! – молился Пушков. – Ни о чем не прошу перед смертью!.. Сделай так, чтобы Вале моей было легче! Пощади ее, Господи!..»
Он черпнул пригоршнями воду. Омыл лицо. Сделал обжигающий глоток. Брел по чеченской реке, глядя, как колышется чеченское знамя, слыша, как рядом матерятся погонщики.
Начальник разведки Адам тихо бранил Басаева за его нелепую выдумку, загнавшую в ледяную реку измученную переходом колонну. Когда они выйдут на берег, одежду сразу скует мороз, и надо еще час пробираться студеным полем до ближнего села, где их ждет ночлег, горячие печи, теплая пища. У Басаева было много диких и необъяснимых капризов, как и у всякого великого воина, о чем Адам узнал в институте, изучая историю римских и греческих войн. То, что Басаев был велик, у Адама не вызывало сомнения. Он посвятил свою жизнь Басаеву, служил ему беззаветно и преданно и знал, что будет вознагражден. Еще недолго, и Шамиль станет признанным лидером Чечни, несомненным героем Кавказа. Оттеснит в тень нерешительного, робеющего перед Москвой Масхадова и пылкого чужеродца Хаттаба, чья жизнь окончится от одинокой безымянной пули, влетевшей в его хохочущий рот. И тогда, когда Басаев станет президентом объединенной Ингушетии, Дагестана, Чечни, он сделает его, Адама, министром своей безопасности. И мир изумится спецоперациям, которые они вместе будут планировать.
Он брел в воде, боясь глубины, ибо не умел плавать. Поглядывал на высоченного негра, торчащего из воды, как черное, обугленное бревно. Ему вдруг показалось, что из реки, сквозь толщу темной воды, всплывает к нему лицо, худое, бледное, с открытыми голубыми глазами. Лицо зарезанного им солдата. Адам плеснул по воде, прогоняя наваждение. Но лицо не пропадало, следовало за ним по пятам, как отражение луны. Он убегал, а лицо его нагоняло, и ему было жутко.
Колонна протащилась по реке, минуя узкие, стиснутые в холмах берега. Вышла на снег, отекая ручьями, чавкая, хлюпая. Мороз превращал одежду в ледовый панцирь, наполнял обувь ледяными колтунами. Люди шли, хрустели ледяными пластинами, в негнущихся тяжелых доспехах, как рыцари. И казалось, тысячи людей гремят цепями, выдыхают вместе с паром стенания.
Первым подорвался знаменосец. Там, где он шел, возник клочковатый взрыв, тупой короткий удар. Знаменосец подскочил, удлиняя древко, словно делал прыжок с шестом, и знамя, опадая, накрыло его лежащее, с оторванными стопами, тело. Вторым подорвался негр, споткнулся о красный дрогнувший взрыв, раздробивший ему голень. Скакал на одной ноге, стряхивая с другой свисавшую, как носок, окровавленную стопу. Начинал тонко кричать, словно раненый заяц. Третьим подорвался школьник с кассетником. Взрыв прошел вдоль щуплого тела, стачивая руки, лицо, отбрасывая в сторону. Он упал бесформенным изуродованным комком, из которого вдруг брызнула сочная бравурная музыка включившегося магнитофона. Под музыку боевого походного марша следовали взрывы в разных местах колонны. Непрерывная, свитая, как тугой жгут, она рвалась, рассыпалась, расталкивалась этими взрывами. Люди разбегались с нарастающим воем и тут же попадали на мины. Ночь дергалась короткими вспышками, будто лопались маленькие черно-красные нарывы. Вспышка озаряла прыгающего человека, хватавшего руками воздух. Люди шарахались, отскакивали и снова наступали на мины, накрывая оглушенными телами горячие влажные лунки. Минное поле засасывало людей, заворачивало их в огромный вонючий войлок, прожигаемый красными взрывами. Пахло взрывчаткой, паленым мясом, горелой костью. Иные, ошалев, снова кидались в воду, погружали тяжелые ледяные одежды в черноту реки. Но под водой звучали глухие взрывы, и оглушенные пловцы в тяжелых доспехах шли ко дну.
Басаев после первого взрыва, кинувшего ему в лицо колючую землю и тугой шматок жара, видя, как упал знаменосец, как подорванный негр, выпучив огромные белки, раскрыв малиновый белозубый рот, скачет на одной ноге, – Басаев моментальным, распахнувшимся от ужаса сознанием понял случившуюся катастрофу. Она расширялась, охватывала колонну, расшвыривала ее по снежному берегу, по волнистым холмам, где лопались красные язвы. Его охватил ужас – от бессилия, от невозможности удержать на месте колонну, вонзить в нее жестокие, как гвозди, команды, пригвоздить к береговой кромке, остановить обезумевших людей. Он озирался, расставлял руки, словно хотел обнять своих гибнущих товарищей, сгрести их всех, прижать к груди, заслонить от поглощавшей их катастрофы. Он понимал, что обманут. И в этом обмане участвовал не только противник, не только его хитроумная разведка, но и он сам, позволивший себя обмануть, усыпить свои утонченные звериные чувства, выводившие его из засад и ловушек. В обмане участвовали звезды, разукрасившие небеса ложными узорами и знаками. Участвовала река, своими поворотами и изгибами заманившая его на минное поле.
