В обсуждение темы проституции включилась единственная на этом обеде женщина – Ольга Романова. Все удивились: она-то что может сказать? Но она смогла:
– Выпивали мы как-то в серьезной компании, с олигархами, и те наняли кучу проституток. Дали им денег, выпивали с ними, болтали, а ебать не стали. И те обиделись. Я удивилась: чего обижаться, когда деньги заплачены? Те мне говорят: «Вот вы кто? Журналистка? Вот если бы ваши статьи покупали и не печатали, как бы вы себя чувствовали?»
– Оля, ты б им сказала, что они могут после отработать, мы б их вызвали.
– Не догадалась я! А они мне, кстати, так понравились! Такие красивые девки!
Кох:
– Оля! Ты настоящий писатель, тебе уже девушки нравятся.
Орлов:
– Да-да. Я это понимаю. В поселке художников на улице (далее он дал точный адрес) был публичный дом. И вот мы с ребятами сидим в кафе «Слимз» и видим: идет мимо знакомая проститутка из этого заведения и плачет. Мы говорим: «Что такое? Иди к нам, выпей». Она подошла, выпила и говорит: «Не поверите! Есть такая игрушка, тамагочи, ее надо покормить, поиграть с ней, а то она умрет. Я пошла с клиентом наверх, а пора было как раз кормить. И я сказала: «Девки, покормите игрушку, вот видите, надо эту кнопку нажать». А эти проститутки не покормили! Я же их просила! Что, трудно? Вот я б тебя, Орлов, попросила б, – тебе трудно было б»? Мне – нет. Потом они отмечали девять дней, как тамагочи умерла. А потом мы к ним зашли 31 декабря, и они говорят: «Какие вы все на Новый год женатые!»
Мы дали водителю денег, он привез елку, девять тортиков и дешевого молдавского шампанского. Я их иногда встречаю, тех девок, и они говорят: «Старик, мы тот Новый год никогда не забудем! Вы про нас вспомнили. А то б мы сидели в комнате и смотрели на этот бильярд, на этот диван, который нам не мил». Они спрашивали: «Почему ты ту выбрал, а не меня? Что, платье не то?» Дело не в сексе и не в деньгах, у них реально там каждый раз как конкурс красоты. А как ебутся!
– Я поехал как-то в Андалусию, а там русские бляди.
– Утечка мозгов – и даже того почище.
– Они так нам обрадовались. Потому что испанцы за один прием должны два раза кончить. А русским достаточно одного раза, и можно поговорить.
Свинаренко:
– Можно сказать тост?
Гринберг:
– Только без ксенофобии, пожалуйста.
– Ну ладно, про ксенофобию на этот раз не буду, тем более вы и так знаете, что я могу про нее сказать. Я про другое. Про то, чем хорош Гринберг. Мне кажется, ни у кого мы не видели такого трепетного отношения к литературе, как у него. Он циничен во многих вещах, но не тут. У нас у всех, вместе взятых, не наберется столько трепетности. У него любовь к литературе такая, как у гимназистки! Русская литература должна быть ему за это благодарна. Все вокруг орут, никто не слушает, кроме Гринберга, – пьянка есть пьянка.
Но нет, оказалось, что слушал еще и Орлов; он сказал алаверды:
– Раньше Гринберга попрекали лудоманией. А теперь он с нее спрыгнул. То, что Гринберг подсел на литературу, как другие подсаживаются на казино, – счастье для людей, которые читают. Я читаю Гринберга и иногда начинаю ржать как подорванный. Это очень интересно, что я смеюсь над написанным, – ты ведь очень устный…
– Блядь, это моя проблема.
– Валера, мне совершенно насрать на то, что называется писаной литературой. Но я с удовольствием и с удивлением прочитал твою книгу.
– Фактически Гринберг сначала дрочил (рассказывал устно), а потом стал ебаться (то есть творить письменно), и девушки сказали: «Скотина, ты все это время дрочил! А мог бы давно ебаться…»
Кох:
– Тут Гринберга захваливать взялись? Так я вам скажу правду: вы гений, ваше величество.
Смех в зале. Кох продолжает:
– Давайте вместе признаем одну вещь: мы живем и дышим одним воздухом с человеком, который уже миновал уровень Аверченко и уже хуярит на уровне Чехова. И он еще не умер! Он пишет! Он еще Чехова обставит, вы будете смеяться. И мы еще разбогатеем на мемуарах про Гринберга.
Шум, галдеж.
– Мы на Нобелевку!
Новоженов:
– Ни один пишущий человек не нуждается в сравнении с великими. Не лучше, не хуже – надо писать по-своему. Не надо тревожить дорогие гробы. Не надо ломать гостиницу «Москва».
Дальше все снова орут неразборчиво. Начинает казаться, что вечер перестает быть литературным; его участники уже настолько пьяные, что связной беседы от них трудно ожидать. Со всех сторон доносятся отрывочные реплики:
– Ну тебя в жопу! – Кто это, кого?
– Вы считаете нужным вычеркивать – вычеркивайте. Лишь бы печатали!
– Люди – хуй на блюде…
– Ни хуя!
Но вдруг прорезался связный тост, это взял слово Абрамов:
– Не важно, как дальше сложится твой творческий путь. Важно то, что благодаря тому, что ты написал, мы с тобой познакомились. И ты украсил нашу жизнь.
И снова более или менее ровный гул, как в советской пивной. Прорезаются только куски типа:
– У меня была бабушка моей первой жены… ей было 100 лет, реально, я отвечаю вам.
– Давайте вздрогнем.
Далее последовал старый, хорошо известный в наших кругах рассказ про поход солидных людей к дешевым прыщавым проституткам, причем немолодым:
– Пришли в бордель, он посмотрел и говорит: «Я их ебать не буду»…
Звон вилкой по бокалу.
– Валера, ты можешь послушать тост? Или тебе не интересно?
Юшкин:
– Валера! Модная хуйня уйдет в канализацию, а мудрость твоя – останется.
– …Если у человека хуй не стоит – зачем ему машина?..
– Можно я когда-нибудь вам скажу, что я думаю? У читателя есть сердце, у него могут быть минуты уныния. Если мы его превращаем в матрешку ебучую, мы его упрощаем. У него что-то болит, он о чем то плачет, у него не соединяется бизнес с сердцем…
– Ну зачем ты пишешь про секс бомжей? Можно ж по-другому. Чтоб красавец ебал красавицу, офицер – дворянку. А не бомжи…
– На хера такой Голливуд!
– Какой Голливуд? Это Толстой, Каренина! Я не могу, Гринберг пьет с меня кровь как с христианского младенца… Напиши, как офицер кремлевского полка ебет новую жену олиграха. Хочешь кавказцев – пожалуйста, но тогда чтоб это был не торговец с рынка, но Аль Файед и его папа-миллиардер, и чтоб подружка его была не уборщица, а принцесса Диана. Кто у нас аналог Дианы, Волочкова или Собчак?
– У наших читателей есть сердце?
– Вот Лукьянов – нравственный человек: он ездит на машине скандинавского производства двенадцатилетней давности. Он не хочет новую машину, ведь ездить на ней – значит издеваться над людьми, у которых нет денег…
Кох:
– По поводу литературы… Есть охуительные стихи о литературном творчестве. Значит, докладываю. Мы семь дней тупо, без цели, блуждали по пустыне, по горам. Аризона против пустыни Негев – это детская игра в крысу. В центре пустыни у Петрова родились стихи. То есть он их заново сочинил. Сейчас он их прочитает.
Петров читает:
И далее по тексту весь «Пророк» до конца.
Свинаренко:
– Хорошие стихи.
Кох:
– С Гринбергом это случилось. Именно это. И он теперь жжёт глаголом.
Гринберг:
– Ну как он мог такое написать? Мне кажется, это лучше, чем кино. Сильная хуйня!
Кох:
– Афтар жжот. Афтар – это Гринберг в данном случае.
– Орлуша, дай коммент на «Пророка»!
– Даю. Каждая примерно четвертая строка охуительна, каждая четвертая – продирает. Остальное – живой хороший проходняк. «Иди, приди» – так себе… И вдруг про гад морских. Так не мог сказать больше никто.
– Это, Орлов, тебя взволновало потому, что возле журнала «Крокодил», в котором ты работаешь, есть ресторан «Гады морские».
Кох:
– Надо Орлуше заказать прозу про Пушкина.
Орлуша:
– Я Пушкина не читал.
Дальше дискуссия вновь становится бессвязной.
– А хотите пушкинскую порнуху?
– А где твоя симпатичная секретарша, ты ее уволил?
– Почему лучше ебать некрасивых? Я сейчас все объясню. Если у тебя не встал с красивой, тебе неудобно. А с некрасивой тебе все равно.
Кох:
– «Я люблю некрасивых женщин» – хорошее начало стиха!
– «А красивых совсем не люблю».
– «И красивых я тоже люблю».
– А я женщин узнаю по пизде. В лицо не помню, а на пизду посмотрю – о, я тебя ебал!
– А глядя на пизду, ты что видишь, характер?
– А в таком случае как пидорасы должны лицо определять?
– Ну уж понятно как…
– А лично я не верю, что по пизде можно вообразить лицо.
– Дорогое радио, прошу передать для моей жены и тещи песню «Я свободен».
– У Лукьянова – уникальная комбинация: среди его предков цыгане, мордва, евреи, и он в любой компании вытаскивает как проездной нужную нацию…
Петров:
– Мне в ресторане «Петров-Водкин», я считаю, положена пятнадцатипроцентная скидка.
Свинаренко:
– Но еврейство – это как джокер: перебивает любую карту. В смысле любую национальность.
Гринберг:
– Христос любит всех, а Мишка Леонтьев – только их.
