Брай краснеет и начинает нервно переплетать пальцы. Вот оно: осуждение, отвращение.
— Я хочу, чтобы вы знали: вы можете прийти и поговорить со мной в любое время, — говорит доктор Фишер. — Я врач, но мне тоже бывает тяжело, когда нужно вести моих детей на вакцинацию. Прошлой ночью я не могла заснуть и все думала, правильно ли я поступила.
Брай чувствует, как напряжение спадает, она может разжать стиснутые зубы.
— Моя мама говорит, что быть родителем сегодня сложнее, чем когда-либо. Постоянно приходится принимать решения, и по любому вопросу всегда есть множество мнений. К тому же нас вечно заставляют испытывать чувство вины — если что-то идет не так, люди всегда обвиняют мать. В общем, я хочу сказать, если у вас появятся вопросы о вакцинах или о чем-то, связанном с медициной, запишитесь на прием, и я помогу всем, чем смогу. Хорошо?
Слова доктора Фишер — будто теплый ветерок, овевающий Брай, и ее глаза увлажняются. Ей хочется обнять доктора Фишер, но та уже повернулась к компьютеру со словами:
— Вот и отлично. Сейчас я распечатаю бланки, и мы с вами начнем.
Эш и Брай ужинают печеным картофелем и остатками рагу, сидя по-турецки на подушках вплотную к черной железной печке и едва не обжигаясь об нее.
— Ага! Вот и доказательство, что порядочных людей больше, чем плохих, разве нет? — говорит Эш, когда Брай рассказывает об утренней встрече с доктором Фишер.
Они заканчивают ужин в тишине и покое, а потом Эш говорит:
— Сегодня звонил Эд.
Брай случайно роняет вилку, и та со звоном падает на пустую тарелку. Она всегда становится неуклюжей, когда речь заходит об адвокате или о суде.
Брай с трудом выдавливает:
— Так, и?..
Эш залпом допивает воду и смотрит Брай прямо в глаза. Это предложила Катерина: теперь они стараются смотреть друг на друга, а не отворачиваются, если им сложно что-то сказать. Брай буквально чувствует, как ему хочется отвести взгляд. Бедный Эш. Но он не сдается.
— Похоже, Королевская прокурорская служба сняла дело, которое было назначено к слушанию перед нашим. Журналисты проявляют такой интерес, что наше дело решено поставить раньше. Но Эд сказал, что из-за Рождества нам могут уделить не так много внимания, он думает, что это может сыграть нам на руку. Он доволен. Я сказал, что поговорю с тобой и сообщу ему завтра.
— Когда начнется слушание? — еле слышно спрашивает Брай.
Эш прикрывает ладонями скрещенные лодыжки Брай. Она тянется к теплу его рук.
— Они предлагают понедельник, девятое декабря. Эд говорит, все закончится до Рождества.
— Черт, это уже…
— Через три недели.
По поручению Эша Эд дважды пытался уладить дело до суда, но обе попытки были решительно отвергнуты. Брай знала, что так и будет. Элизабет никогда не договаривается, она сражается.
Брай выдыхает, надув губы.
— Да, это гораздо раньше, чем мы ожидали, — Эш говорит осторожно, словно от одного неверного слова Брай может взорваться. — Но, как сказал Эд, чем раньше начнется, тем раньше закончится, и мы сможем жить дальше, по-настоящему жить своей жизнью.
Брай несколько минут молчит, и наконец Эш спрашивает, устало, но терпеливо:
— Что ты думаешь, Брай?
Но Брай ни о чем не думает, она лишь осознает, что все еще сидит напротив Эша, а не пытается сбежать в маленькую темную норку. И вдруг она твердо говорит:
— Ладно. Хорошо. Три недели. Позвоним ему завтра и скажем, что мы согласны.
Эш сжимает ее лодыжку:
— Ладно, хорошо.
Он убирает тарелки, Брай заваривает чай. Затем, не говоря ни слова, Эш садится на подушку, опираясь спиной о небольшой потертый диван. Брай ложится перед ним, кладет голову ему на колени, и он гладит ее по волосам, а маленькая печка сияет перед ними, словно горячее сердце.
9 декабря 2019 года
Подъезжая к зданию суда, Элизабет почти разочарована: издалека толпа казалась гораздо больше. Здесь всего восемь человек, тепло одетых, в шапках и перчатках, половина из них пьет дымящийся чай из термоса. Плакаты они приставили к скамейке возле серого здания суда. Бет заставила Элизабет и Джека поверить, что народу будет намного больше. Но день очень морозный, и еще нет девяти часов. Элизабет думает, что многим нужно отвести детей в школу и разделаться с работой, прежде чем они смогут выйти на воздух, который режет как нож, и начать нести антиваксерскую чушь.
Сидящий рядом Джек поворачивается к ней и спрашивает уже, наверное, десятый раз за утро:
— Все в порядке?
Элизабет машинально кивает, поправляет дизайнерское шерстяное пальто песочного цвета, которое она одолжила у Шарлотты, и скатывает перчатки в комок, чтобы взять Джека за руку. Бет не пришлось напоминать им, как важно выглядеть неразлучной любящей парой. Это и так понятно, ведь любой из этих людей снаружи может оказаться журналистом. Когда они подъезжают, кучка протестующих переглядывается, но их лидер застрял в пробке. Они не знают, каких действий или слов он ждет от них, и пока просто наблюдают, как Элизабет ведет Джека по серым ступеням к тяжелой дубовой двери суда.
Со стороны Джека было глупо столько раз спрашивать Элизабет, в порядке ли она; он не мог не заметить ее ясный взгляд, спокойную улыбку и энергичную походку. Она не просто в порядке, Элизабет чувствует себя великолепно. А почему бы и нет? Она не говорит об этом вслух, но внутри у нее зреет, словно жемчужина в раковине, небольшая, но крепкая уверенность, что она вот-вот изменит мир. Клемми будет жить, зная, что ее мама, пусть и не смогла вернуть ей зрение, но изменила мир ради нее, спасла ради нее бессчетное множество жизней. Много ли маленьких девочек может похвастаться чем-то подобным?
У двери их встречает пристав и ведет в небольшую комнату со столом и запирающимися шкафчиками. Здесь они могут оставить все, что не хотят брать с собой в зал суда. Элизабет снимает пальто Шарлотты, сворачивает его и кладет вместе с сумочкой в шкафчик, проверяет в зеркале прическу и поворачивается к Джеку. Он все еще стоит посреди комнаты в шарфе и пальто и печатает сообщение.
— Что ты делаешь? — спрашивает она, не веря своим глазам.
— Мама не может найти наушники Клемми.
Элизабет вздыхает. Все утро Джек оказывается лишь балластом.
— Разве ты не положил их ей вчера вечером?
— Да, но Клем достала их сегодня утром и теперь не помнит, где они.
— Твою ж мать! Наверняка у них в школе есть запасные, пусть возьмет их.
Джек наконец отрывается от телефона, глаза у него влажные, взгляд понурый.
— Не сердись, она не виновата.
Элизабет смущена: он говорит с ней так, как она обычно общается с детьми. Неужели он не понимает, что именно сегодня ей необходимо быть собранной, и ее нельзя ничем отвлекать? Телефон у него в руке снова жужжит.
— Все в порядке, мама их нашла.
Она заставляет себя улыбнуться — сегодня им нельзя ссориться. Ссора точно не поможет делу.
— Отлично, здорово, — натянуто произносит она, берет старый отцовский портфель, набитый тщательно разложенными бумагами с цветными закладками, и говорит вслух, обращаясь больше к самой себе:
— Ладно. Сделаем это.
Элизабет старается следовать совету Бет и не смотреть на Брай и Эша. Они сидят прямо, будто кол проглотили, в переднем ряду большого, отделанного деревянными панелями зала судебных заседаний. Но Элизабет не может хотя бы украдкой не взглянуть на них. Их худощавый, повадками напоминающий волка барристер сидит рядом, а на скамье позади расположились, как предполагает Элизабет, их солиситоры. Эш выглядит постаревшим, на его лице появились глубокие вертикальные морщины, кожа почти такая же серая, как и его борода. Брай… Господи, Брай выглядит так, как она раньше наряжалась на Хэллоуин — под глазами огромные черные круги, кожа на выступающих скулах покрыта красными пятнами, несмотря на макияж, — ну должен же на ней быть макияж. Брай поворачивается к боковой двери, через которую только что вошли Элизабет и Джек. Она раньше говорила, что всегда чувствует, когда Элизабет рядом, и называла это своей суперспособностью. Элизабет резко отворачивается и замечает соцработницу, исследовательницу в области медицинской этики и детского психолога — все они общались с ее семьей в последние месяцы, каждой из них была доверена часть их истории. Элизабет одной рукой сжимает портфель, а другой берет за руку Джека. Ей не хочется, чтобы кто-то заметил, как она дрожит: вдруг прилив адреналина примут за страх?
