— Вовсе не нравится, просто я не обращаю на это внимания. Будь я художницей или музыкантшей, я возмутилась бы не меньше. Но дело не только в этом, меня приводит в отчаяние низкопробность литературных приемов, их непрерывное повторение. Ты скажешь, что в искусстве нет прогресса, но об этом можно только пожалеть. Когда начинаешь сравнивать, как разрабатывают какую-нибудь тему древний автор и современный, то замечаешь, что по крайней мере в описаниях у них почти нет различий. Мы можем сказать одно — мы более испорчены, более информированы, у нас более обширные познания, но шаблоны остаются теми же, женщины по-прежнему краснеют или бледнеют, что в действительности никогда не случается (я иногда немного зеленею, это верно, а ты становишься пунцовым), мужчины действуют, думают и отвечают в соответствии с неким универсальным пособием, которое одинаково применимо и к индейскому роману, и к американскому бестселлеру. Теперь понимаешь? Я говорю о форме, но если я ее осуждаю, то только потому, что она отражает внутреннюю бесплодность, вариации на скудную тему, как, например, эта мешанина Хиндемита на тему Вебера, которую мы, несчастные, слушаем в трудную минуту.
Она с облегчением вытянулась и положила руку на колено Рауля.
— Ты плохо выглядишь, сынок. Расскажи своей мамочке Пауле, что случилось.
— О, я чувствую себя превосходно, — сказал Рауль. — Куда хуже выглядит наш друг Лопес, с которым ты так дурно обошлась.
— Он, ты и Медрано этого заслужили, — сказала Паула. — Ведете себя, как глупые забияки, единственно здравый человек — это Лусио. Надеюсь, мне не надо объяснять тебе почему…
— Разумеется, но Лопес, должно быть, подумал, что ты и в самом деле сторонница порядка и laissez faire [101]. Ему это очень не понравилось, ты для него прообраз женщины, ты его Фрейя [102], Валькирия, и смотри, чем все это кончится. У Лусио, например, на лице написано, что он закончит свои дни в муниципалитете или в какой-нибудь ассоциации доноров. Ну и жалкий тип.
— Так, значит, Ямайка Джон ходит с поникшей головой? Бедный мой потерянный пиратик… Знаешь, мне очень понравился Ямайка Джон. И не удивляйся, что я плохо с ним обращаюсь. Мне нужно…
— Ах, не начинай перечислять свои требования, — сказал Рауль, допивая виски. — За свою жизнь ты уже испортила немало майонезов из-за того, что пересаливала их или выжимала слишком много лимона. А потом, плевал я на то, каким тебе кажется этот Лопес и что ты намерена в нем открыть.
— Monsieur est fâché? [103]
— Нет, но ты куда благоразумней, когда рассуждаешь о литературе, а не о чувствах; с женщинами такое часто случается. Знаю, знаю, ты скажешь, что это лишь доказывает, будто я в них не разбираюсь. Но держи свое мнение при себе.
— Je ne te le fais pas dire, mon petit [104]. Может, ты и прав. Дай мне глоток этой гадости.
— Завтра у тебя весь язык обложит. Виски тебе вредно в столь поздний час и, кроме того, стоит слишком дорого, а у меня с собой всего четыре бутылки.
— Дай мне немножко, гнусный летучий мышонок.
— Пойди возьми сама.
— Я голая.
— Ну и что?
Паула посмотрела на него с улыбкой.
— Ну и что, — повторила она, подбирая ноги и откидывая простыню. Она пошарила ногами, отыскивая тапочки, Рауль с раздражением смотрел на нее. Поднявшись рывком, она бросила простыню ему в лицо и прошла до консоли, где стояли бутылки. Спина ее четко выделялась в полумраке каюты.
— У тебя восхитительные бедра, — сказал Рауль, освобождаясь от простыни. — Пока совсем гладенькие. А ну-ка, как спереди?
— Спереди тебя заинтересует куда меньше, — сказала Паула тоном, от которого он приходил в бешенство. Она плеснула виски в большой стакан и прошла в ванную, чтобы добавить воды. Медленно вернулась назад. Рауль смотрел ей в лицо, потом опустил глаза и скользнул взглядом по груди и животу. Он знал, что произойдет, и приготовился к этому: и все же лицо его дернулось от сильной пощечины, и почти тотчас же он услышал, как Паула громко всхлипнула и глухо стукнул упавший на ковер стакан.
— Теперь всю ночь нельзя будет дышать, — сказал Рауль. — Лучше бы ты его выпила, у меня ведь есть содовые таблетки.
Он наклонился над Паулой, которая плакала, лежа ничком на постели. Погладил ее по плечу, потом по едва различимой в полумраке спине, пальцы его скользнули по ложбинке между лопатками и замерли на бедре. Он закрыл глаза и представил себе то, что хотел представить.
«…любящая тебя Нора». Она еще раз посмотрела на свою подпись, потом быстро сложила листок, надписала конверт и запечатала письмо. Сидя на кровати, Лусио пытался читать номер «Риджерʼс дайджест».
— Уже очень поздно, — сказал Лусио. — Ты еще не ложишься?
Нора не ответила. Оставив письмо на столе, она взяла ночную рубашку и вошла в Ванную. Лусио казалось, что шум душа никогда не прекратится, вот почему он изо всех сил старался занять себя моральными проблемами летчика Милуоки, ставшего анабаптистом в разгаре боя. Лусио решил отказаться от своих намерений и лечь спать, но все равно надо было подождать, чтоб умыться, а может, она… Сжав зубы, он подошел к двери в ванную и подергал ручку, но тщетно.
— Ты не откроешь? — спросил он самым естественным тоном.
— Нет, не открою, — ответил Норин голос.
— Почему?
— Потому. Я сейчас выйду.
— Открой, тебе говорят.
Нора не ответила. Лусио надел пижаму, повесил свою одежду, аккуратно расставил тапочки и ботинки. Нора вышла с повязанной полотенцем головой, с раскрасневшимся лицом.
Лусио заметил, что она надела ночную рубашку. Усевшись перед зеркалом, Нора начала вытирать голову и бесконечно долго расчесывать волосы.
— Откровенно говоря, я хотел бы знать, что с тобой происходит — сказал Лусио твердым голосом. — Ты рассердилась потому, что я прошелся с этой девушкой? Ты тоже могла пойти с памп, если бы захотела.
Вверх-вниз, вверх-вниз. Норины волосы понемногу обретали блеск.
— Значит, ты так мало мне доверяешь? Или, может, вообразила, что я собрался флиртовать с ней? Ты из-за этого рассердилась? Правда? Ума не приложу, какая у тебя еще может быть причина. Но наконец, скажи, скажи, в чем дело. Тебе по понравилось, что я вышел с этой девушкой?
Нора положила щетку на комод. Лусио она показалась страшно усталой, не способной произнести ни слова.
— Может, ты плохо себя чувствуешь, — сказал он, меняя тон и стараясь найти лазейку. — Ты на меня не сердишься, правда? Ты сама видела, я сейчас же вернулся. И что тут, в конце концов, плохого?
— Похоже, и в самом дело было что-то плохое, — сказала Нора тихим голосом. — Ты так оправдываешься…
— Я просто хочу, чтобы ты поняла, что с этой девушкой…
— Оставь в покое эту девушку; сразу видно, что она бесстыжая.
— Тогда почему ты на меня рассердилась?
— Потому, что ты мне лжешь, — резко сказала Нора. — И потому, что вечером говорил такие вещи, от которых мне противно стало.
Лусио отшвырнул сигарету и приблизился к Норе. В зеркале его лицо выглядело почти комично, ни дать ни взять актер в роли возмущенного и оскорбленного мужа.
— А что я такого сказал? Выходит, ты тоже, как и остальные, вбила себе в голову эту чепуху. Хочешь, чтобы все полетело вверх тормашками?
— Я ничего не хочу. Мне обидно, что ты умолчал о вашем дневном походе.
— Я просто забыл, вот и все. По-моему, идиотство разыгрывать из себя заговорщиков, когда для этого нет никаких причин. Вот увидишь, они испортят все путешествие. Все погубят своими дурацкими выходками.
— Ты мог бы выбрать другие выражения.
— Ах да, я совсем забыл, что сеньора не терпит грубостей.
— Я не выношу вульгарности и лжи.
— Разве я тебе солгал?
— Ты умолчал о случившемся, а это равносильно лжи. Если только ты не считаешь меня достаточно взрослой, чтобы посвящать в свои похождения.
— Но, дорогая, это же пустячное дело. Дурацкая выдумка Лопеса и остальных; втянули меня в авантюру, которая мне вовсе не интересна, и я прямо сказал им об этом.
— По-моему, не очень-то прямо. Прямо говорят они, и мне стало страшно. Так же как тебе, только я не скрываю этого.
— Мне страшно? Если ты имеешь в виду этот двести какой-то тиф… Да, я считаю, что надо оставаться в этой части парохода и не лезть ни в какую заваруху.
— Они не верят, что там тиф, — сказала Нора, — и все же они беспокоятся и не скрывают этого, как ты. По крайней мере выкладывают все карты на стол, пытаются что-то предпринять.
Лусио облегченно вздохнул. В таком случае все его опасения рассеивались, теряли свою салу и значимость. Он положил руку на Норино плечо и наклонился, чтобы поцеловать ее в голову.
— Какая ты глупышка, какая красивая и какая глупышка, — сказал он. — Я так стараюсь не огорчать тебя…
