Ознакомительная версия.
– Но ведь нельзя выходить на улицу? Так написано в конд… в кодексе!
– Да ладно, старик. Забей на кодекс. Иногда его полезно нарушать. Пойдем, покурим, да и разговор к тебе имеется.
– Ну, хорошо. Под твою ответственность тогда, ладно?
– Разумеется. Моя ответственность высока, как никогда, – непонятно выразился Белоусов.
Они вышли под осеннее усталое солнце, зашли в тихий скверик перед офисом и сели рядом на скамейку. Закурили. Некоторое время молчали, словно никто не решался начать первым. Наконец Герман не выдержал:
– Так что за разговор такой?
– Да вот хотел тебя попросить уйти. Самостоятельно, так сказать.
Герман даже прыснул от такой невиданной наглости:
– Что-о-о? Ты чего несешь? Я сейчас к Шнуркову пойду и расскажу ему о том, что ты мне тут угрожаешь!
Данила поглядел на солнышко, зевнул. Может быть, и делано зевнул, кто его знает, но получилось у него очень натурально.
– Ага. Иди. Расскажи. – Он повернулся к Герману. – Только я потом к нему тоже зайду, а потом мы вместе с ним зайдем в кабинет начальника СБ, и там я покажу вот это, – Белоусов покачал в руке тот самый увесистый конверт. – И возможность тихо уйти по собственному желанию у тебя, после того как я открою этот конверт, отпадет сама собой.
Герман почувствовал, что в горле начинает неприятно першить. Что может быть в этом конверте? Не похоже на то, чтобы этот толстяк блефовал. Ведь не просто так он взял конверт с собой. Значит, хочет показать его содержимое?
– А что в конверте?
– В конверте? На, погляди, – Белоусов положил конверт ему на колени, встал с лавочки и отошел на несколько шагов вперед, повернулся к Герману спиной и протянул: – Солнце-то! Светит, да не греет, а?! Скоро зима наступит, белые мухи полетят, а там «Сорочаны», лыжи… Лыжи любишь?
Гера, не вслушиваясь в его наблюдения за природой, извлек из конверта несколько листов офисной бумаги, скрепленных в верхнем уголке, и пачку фотографий: около двух десятков. Верхний лист представлял собой фирменный бланк частного охранно-детективного предприятия «Гелий». Под логотипом этого «Гелия» начинался текст, и Гера с возрастающим ощущением нереальности происходящего прочел:
«Выдержки из сводки наблюдений за фигурантом Г.К. в период его трудовой деятельности в розничной торговой сети «Ромашка» за период с 04.99 по 03.01».
Он начал читать документ, написанный сухим, казенным языком милицейского протокола. Впрочем, недостаток литературности с лихвой перекрывали изложенные в документе факты, повествующие о встречах Германа со «спонсорами» вплоть до названия ресторана и точного времени суток. Информация по каждому такому случаю была разбита на абзацы, и после окончания некоторых из них в скобках стояло примечание – «см. фотодокумент номер такой-то».
Гера отложил листки в сторону, взял пачку фотографий и принялся просматривать их подробно, одну за другой. На глянцевой фотобумаге был изображен он сам и некоторые из членов «шестерки», а также те, с кого он получал откаты уже после того, как Конспирация, воспетая Калугиным, перестала быть у Германа в почете. Абсолютно на всех фотографиях был мастерски и с высокой четкостью запечатлен момент передачи Герману белых продолговатых конвертов. Доказывать кому-то, что в конвертах лежали безобидные приглашения посетить выставку флористов, было делом бесполезным.
Герман понял, что его партия проиграна, и про себя восхитился находчивости Белоусова. Однако сдаваться вот так, сразу, Гера не стал. Он до того перепугался, что сейчас со стороны напоминал зажатую в угол кошку, вознамерившуюся задорого продать свою жизнь. Почти по-кошачьи он прошипел:
– Что все это значит? Откуда эти фотографии?
Белоусов повернулся к нему. Он стоял, возвышаясь, как монумент, и загораживал собой солнце, лучи которого брызгали от его огромной фигуры, и складывалось впечатление, будто он идет в потоке этого холодного солнечного света, не касаясь стопами земли. Почти канонически он поднял вверх указательный палец правой руки и ответил:
– А ты как думал?
– До этого момента я вообще ничего такого не думал. Я даже не мог предположить, что что-то подобное существует в природе. Кто этим занимался?
– Видишь ли, – Белоусов широко улыбнулся, – когда ты сидишь на деньгах и выполняешь роль их «выдавалы», то привлекаешь к себе повышенный интерес. Закономерно, что появляются обиженные тобой или, наоборот, те, кто собирает подобный компромат «на всякий случай», чтобы именно при наступлении этого самого особенного случая, например, если ты вдруг решишь заартачиться, можно было бы приструнить тебя, поставить на место. Ну, или если ты вдруг, ни с того, ни с сего, сваливаешься мне, как ком на голову, а у меня все отлажено, то эти фотографии не более, чем высоченная кирпичная стена между тобой и реальной возможностью для тебя занять мое место.
Герман понемногу приходил в себя. Он понял, что источника происхождения этого убийственного конверта Белоусов ему никогда не раскроет.
– Насчет сидения на деньгах я уже слышал. Ты профессионал, Данила. Я вынужден это признать. В конверте, безусловно, копии? Ведь негативы где-то лежат, а бумаги можно за секунды воспроизвести на ксероксе.
– Старина, ты же понимаешь, что, наверное, где-то вот так же лежат негативы с моим изображением. Только я не собираюсь лезть в чужой курятник с наглой рыжей мордой, так как понимаю, что лисы друг с другом курятиной не делятся. Однако я не задал тебе главного вопроса. Что же ты намерен делать теперь?
Герман вытащил из пачки сигарету, машинально прикурил ее со стороны фильтра, затянулся и немедленно закашлялся ядовитым дымом. Бросил сигарету за себя.
– Черт, ну и горечь… Что я намерен делать? Выполнить твою волю и тихо уйти по собственному желанию, что же еще мне остается…
Данила удовлетворенно кивнул:
– Ты знаешь, я не хочу, чтобы это было между нами в виде какого-то неоконченного дела. Ты проявил свою добрую волю, а нынче она дорогого стоит. Мои поставщики собрали тебе отступного…
У Германа от удивления округлились глаза:
– Что?! Кто?! Какое еще «отступное»?
– Вот это, – и с этими словами Белоусов извлек из кармана своего необъятного пиджака, больше напоминавшего толстовскую блузу, две пачки пятисотевровых купюр. – Держи. Здесь сто тысяч евро. Это тебе моральная компенсация.
– Ты это серьезно?!
– Да бери быстрее! Увидит кто…
Герман выхватил у него из рук деньги. Суетливо засунул их в карман, вскочил с лавочки:
– Ну, ты даешь…
– В каком смысле?
– Ты благородный человек!
– Да это не я… Это мои, – Данила сделал ударение на слове «мои», – поставщики. Им со мной удобно. Все налажено, все работает, как швейцарские часы. Коней на переправе менять никто не хочет… Вот и решили от тебя откупиться. Хватит, надеюсь?
– Да о чем ты говоришь… Разумеется!
– Так, значит, по рукам?
– Выходит, что по рукам.
– Ты извини еще раз, старик. Сам понимаешь, у меня семья, дети… Их тоже кормить нужно.
– Не вопрос, Данила. Проехали, как говорится. Конверт я себе оставлю, ладно?
– Зачем он тебе? Верни назад.
– Мне так спокойнее, я на его содержимое любоваться буду.
– Как хочешь…
Они вернулись в отдел. Гера тихо собрал свои немногочисленные вещи, написал заявление «по собственному», оставил его на своем столе и, ни с кем не попрощавшись, вышел. По дороге домой он позвонил Насте:
– Маленькая, привет! Как ты себя чувствуешь?!
– Ты совсем меня забросил. Как старый велосипед в сарай. Вроде не нужен, да и выкинуть жалко… Скажи мне, что с тобой происходит? Где ты?! Ведь мы не виделись уже целых две недели! А твои звонки похожи на пустую формальность. Мне так тяжело без тебя.
– В клинике были всякие интриги. Я в них увяз. Но теперь я могу наконец вздохнуть полной грудью, и мы вместе можем взять отпуск и отдохнуть!
– Так ты и вправду этого хочешь?
– Ну, разумеется, милая!
– Значит, ты тайком от меня подготавливал мне сюрприз, да?
– Какая ты у меня умница. Ты самая милая из всех умниц. Я так тебя люблю. Я просто боялся все это время, что если бы мы виделись с тобой, у меня бы не хватило сил сконцентрироваться на священной борьбе против интриганов и в качестве награды потом получить законных две недели счастья. Представляешь, целых две недели только мы вдвоем!
– Мы увидимся сегодня вечером?
– Я уже еду к тебе. Где ты?
– В редакции.
– Где это?
– На Большой Андроньевской.
– Лечу!
– Ради бога, поезжай тише! Будь осторожнее. У нас с тобой еще очень многое впереди, – серьезно сказала Настя, и Герман, враз позабыв все тревоги последнего месяца, почувствовал, как ликует его сердце. Он поцеловал телефон и поехал в центр.
Через три дня они улетели в Италию.
За день до их отлета состоялось объяснение Германа с Настиными родителями. Те, как и всякие родители домашней милой девочки, страшно волновались, впервые отпуская свою единственную дочь, получившую классическое «домашнее» воспитание, куда-либо, а тем более отнюдь не в компании подружек. Мать-актриса вежливо попросила Настю уйти в свою комнату на то время, пока они с отцом будут разговаривать с Германом. Настя лишь пожала возмущенно плечами, но противоречить матери не стала. Этот ее жест и так был наивысшей формой протеста за всю жизнь под родительским кровом.
Ознакомительная версия.
