Вместо еды он заказал выпивку. Я немедленно закашлялась и облила себе пальто.
— Вернем румянец на эти щечки, — засмеялся он, протянул руку и нахально расстегнул пуговицы моего пальто. Я надеялась, что он не заметит молоко, засохшее на платье. Он стащил с меня пальто и перекинул его через руку. Мужчина казался очень утонченным. Я-то думала, что такие господа в подобные места не ходят.
— Не обращай внимания на выпивку. Все дело в музыке. — Он повел меня мимо столов в заднюю комнату, где чернокожий музыкант сидел за пианино. Его пальцы летали над клавишами. Пол дрожал под ногами. Здесь танцевали — танцевали так, как я никогда не видела.
Он приставил ладонь к моему уху и крикнул:
— Скотт Джоплин. Король регтайма. — От его дыхания пахло виски. Это напомнило мне об отце, который тоже иногда мог выпить.
И вдруг он сбросил пальто и шляпу, вытащил стакан у меня из рук, сунул его ближайшему официанту и потащил меня танцевать. Я не знала другой музыки, кроме папиной скрипки и пения Кашоли за обеденным столом, и не умела танцевать. Но он схватил меня за бедра и дергал мелкими ритмичными движениями, которые как-то попадали в такт музыке. Звуки, казалось, поселились у меня в ногах, пол качался, спиртное жгло горло и заставляло думать, что я летаю. Я забыла голод и усталость, а боль между ног почти утихла. Мне даже не было дела до того, что мужские руки шарят там, где не должны. Я вспомнила, как хорошо мне было с Ренцо, и совсем забыла, что хотела броситься в реку. Впервые я не думала о том, что сделала, и о том, что будет дальше.
Через три мелодии мы вернулись за столик, с трудом переводя дыхание. Он махнул официанту и заказал еще два стакана.
На этот раз принесли что-то сладкое, со вкусом мяты и лимона. Я быстро выпила.
— А что это?
— Джин физ. — Он поставил локти на стол. — И как тебя звать, моя дорогая?
Я смотрела, как капля скатывается по внешней стенке стакана, и понимала, о чем он спрашивает, но знала, что он не добьется от меня никакого ответа.
— Что, стесняешься? — Он улыбнулся. — Ну хоть скажи, каким именем называть эту милую мордашку?
Я снова будто увидела газетный заголовок. К завтрашнему дню мое имя будет во всех газетах. Комната, казалось, распухала от музыки.
— Все равно ты скажешь мне свое имя, — проговорил он и снова потащил меня танцевать.
Пианист играл быстро и весело, и я двигалась свободно и расслабленно. Вокруг меня танцоры выбрасывали в стороны руки и ноги, и я невольно подумала об искалеченных конечностях девушек, лежавших на тротуаре.
— Как тебя зовут? — Он положил руку мне на плечо и приблизил губы к уху.
— Мэйбл Уинтер, — ответила я, припомнив имя учительницы воскресной школы при церкви, куда ходила Мария. Мне всегда казалось, что это очень красивое имя.
— Мэйбл Уинтер… — Он присвистнул и медленно отвел меня в сторону от танцующих. Прижал к стене, прямо как делал Ренцо в нашем большом доме.
Голова у меня опять кружилась, в ушах звенели музыка, голоса, стук каблуков и звяканье стаканов. Губы у него оказались солеными, отдающими содержимым бокала. Ничего хорошего в нем не было, и все же я позволила ему прижаться к себе. Мне нравились эта удушающая жара и головокружение. Он то ли не заметил молока, текущего по платью, то ли не обратил на это внимания. Целовал он быстро и жестко, и я надеялась, что он высосет из меня всю жизнь, и тут вдруг напор резко спал. Я открыла глаза и увидела, что его оттащили за рубашку.
— Так, хватит! — Над нами стоял толстый полицейский с детским лицом. В свете ламп блестел его значок.
Музыка прекратилась, повсюду слышались недовольные голоса. Комната гудела, стало очень жарко и тошно. Струи пота стекали по телу. Я подумала, что повитуха уже сходила в полицию, и от страха кинулась прочь. Полицейский схватил меня за руку:
— О нет! Так не пойдет!
«Так не пойдет», — повторяла я про себя, когда он выводил меня на улицу. Там сразу стало холодно и сыро. Я слышала крики и ругань, огни улицы вертелись у меня перед глазами, а потом исчезли, когда меня бросили в полицейский фургон.
Кажется, этот нехороший человек меня спас. Не в этом ли странность жизни? Я ни на мгновение не сомневалась, что, если бы я не столкнулась с ним, бросилась бы в воду или бродила бы по улицам, пока меня не опознали и не осудили как детоубийцу. Вместо этого я оказалась в камере и узнала, что я проститутка.
Из-за спиртного воспоминания о прошлой ночи почти улетучились, как выпитый джин. Только открыв глаза и увидев маленькое квадратное окошечко, я вспомнила, что меня арестовали. С трудом поднявшись — все тело болело — я подошла к квадрату света, прислонилась к бетонной стене и сжала виски пальцами. Камеру со мной делили еще шесть девушек. Две спали у стены, другие сидели на скамейке, упершись локтями в колени. Они казались усталыми и злыми. Глаза их будто предупреждали: «Не подходи ко мне. Я не в настроении». Боль между ногами была мучительной, и мне казалось, что вместо языка у меня кусок грязной тряпки. Полицейский пришел только поздним утром. Он принялся колотить палкой по решетке так, что нам пришлось заткнуть уши. Тогда он рассмеялся, открыл дверь и вывел нас всех в коридор, а потом отвел в комнату, откуда другой полицейский проводил нас в фургон.
Нас отвезли в сияющий зал суда и усадили плечом к плечу на отполированные скамейки под яркими лампами. Судья, сидя на своем насесте, вызывал нас по одной. Когда пришла моя очередь и он спросил мое имя, я сразу же ответила, что меня зовут Мэйбл Уинтер.
И этот идиот судья приговорил Мэйбл Уинтер к трем годам в исправительном доме за проституцию. Место не хуже любого другого, чтобы спрятаться.
С этого мгновения Сигне Хаген можно было считать мертвой.
Книга третья
24
Эффи
Меня выпустили из лазарета в мой четырнадцатый день рождения. Праздновали Новый год, и девушки готовили музыкальное представление. Зимний свет еле проникал сквозь грязные окна комнаты над часовней. Сестра Агнес и сестра Мария разгоняли девушек по местам, всплескивая руками и квохча, как испуганные куры.
Они косились на меня, шепчась и подталкивая друг друга. Я спокойно села на стул в заднем ряду и стала оглядываться в поисках Мэйбл. Не найдя ее, я принялась выглядывать среди младших Доротею, но ее тоже не увидела. Незнакомая девочка села за пианино и с усталым отвращением провела пальцами по пыльной крышке. Раздались смешки. Сестра Гертруда резко прикрикнула на нее, девочка сжала губы, изображая подчинение, и подняла крышку.
Когда ее пальцы побежали по клавишам, меня поразил приступ тоски по дому. Она исполняла «Годы странствий» Листа, пьесу, которую я играла Луэлле, пока та разучивала свои арабески. Звучала музыка, и я вспоминала изящные руки сестры и ее мягкие шаги. Это внезапное воспоминание вызвало слезы. Я сжала зубы, вытерла глаза и заставила себя думать о жестком поле и о боли в груди. Моя тоска казалась ерундой по сравнению с болью, которую пережило мое тело.
Пьеса подошла к концу, раздались аплодисменты, и девочка сделала шутливый реверанс. Были и другие номера: пели дуэтом и соло, бренчали на пианино, вызывая то радость, то шиканье. Девушки явно утомились. Когда все закончилось, вынесли желтый торт с белой глазурью — подарок от Общества помощи. Ела я неохотно — желудок теперь наполнялся очень быстро. Я успела откусить всего несколько кусочков, когда почувствовала руку на своем плече и подняла взгляд. Лишенное возраста белое лицо сестры Гертруды дрогнуло в улыбке.
— Я рада, что ты снова с нами, — сказала она, и глаза ее превратились в осколки обманчиво спокойного неба. — Господь Всемогущий, владыка всего сущего, могуществу которого никто не в силах противиться, в чьих силах карать грешников и прощать тех, кто поистине раскаялся… — Она отпустила меня. — Господь дал тебе второй шанс. Я верю, что ты используешь его с умом. Доедай. — Она с материнским видом кивнула в сторону моей тарелки и подождала, пока я возьму вилку.
