— Капитан!.. Все зовут вас Капитаном, потому и я вас так называю. Это, вероятно, прозвище?
— Черта с два! — ответил он толстяку. — Капитан Стоун, командир почтового фрегата ее величества, Ближний и Дальний Восток, каботажная торговля в Тихом, все по высшему классу — вот я кто!
Толстяк прокашлялся:
— Значит, капитан Стоун… Для вашего же блага гражданский суд, действуя на основании закона, постановил переселить вас в дом для престарелых. Надеюсь, вы проявите благоразумие и подчинитесь этому решению.
— Ну и нечего болтать зря, — сказал Капитан.
Он сел и начал шнуровать башмаки. Женщина не сводила глаз с полупустой бутылки на столе. Рядом, в другую бутылку, всю залитую воском, точно рождественский пирог глазурью, была воткнута свеча.
— Налить стаканчик? — предложил он женщине. — Надо бы прикончить бутылку, тогда и будет у меня двухсвечовое освещение.
Он рванул шнурок так, что тот лопнул. Потом обернулся к полицейскому, вытащил из кармана деньги:
— Послушай, я не бродяга какой-нибудь!
Полицейский явно смутился.
— У меня под началом были парни постарше тебя. Бывало, подвахтенный тащит чай с ромом, будит меня: «Капитан, капитан! Вас зовут на мостик, сэр!» В шторм никто, кроме меня, с кораблем не мог справиться. Только ветер переменится, и все уже блюют со страху, тьфу, пропасть!
Толстяк вынул длинный лист бумаги. Обвел глазами сарай, чуть задержался взглядом на китайских танцовщицах.
— Понятно, Капитан, но это строение — собственность муниципалитета. Говоря юридическим языком, вас отсюда выселяют.
— Выселяют? Вон как? — Капитан ткнул пальцем в сторону полицейского и, передразнивая нарочито отчетливую речь толстяка, спросил: — А разве не он должен вручить мне эту бумагу? Хотя какая разница?!
Он встал, грохнув башмаками о деревянный пол, и доски отозвались почти так же, как некогда палуба корабля. Порой по ночам казалось — ветер кренит сарай, приносит с собой голоса дальних, ревущих штормами широт. Здесь воздух пропитан морской солью, а теперь…
Он принялся аккуратно укладывать свои пожитки во флотские парусиновые мешки. Покончив с этим, взглянул на женщину:
— Доброе дело, значит, задумали? А тут старый дурак со всякими причудами. Пустяк, конечно…
Он обвел их всех обвиняющим взором и продолжал:
— Да, пустяк… Только во время прилива, когда штормит, я знал, что море вот тут, у меня под ногами…
Его поселили в комнате под башней, и по воскресеньям прямо над головой гудели колокола. Минуты, часы, дни скатывались по зеленым лугам, будили эхо в скалах, а на старом доме шелестела мантия, сотканная из плюща и роз. Солнце дремало в зеленых закоулках, и под вязами и платанами отпечатывалась узорчатая тень листьев.
У ворот, живым воплощением одиночества, стоял эвкалипт — один-единственный в этом забытом богом месте.
Здешнее спокойствие раздирало душу Капитана острыми клыками нестерпимых мук.
По ураган воспоминаний не утихал. Былые дни по-прежнему жили в потаенных уголках памяти: бордели Неаполя, потасовки в Тилбери, бури и затишья, переливы волн и сверкающей зеркальной глади. Все помнил он и все ревниво скрывал от чужих, назойливых глаз — лишь по ночам и замыкаясь в молчании извлекал он прошлое и при лунном свете вновь перебирал на все лады. Не уйти было отсюда, из долины, но в грезах своих Капитан бороздил моря и океаны.
По ночам на своем одиноком ложе он всякий раз ждал, когда же под ним опять закачается палуба. Тело его обретало невесомость, воспаряло, неслось в бушующей тьме — живая частица бури. Сердце радостно колотилось, когда палубу кренило под ногами и волны с грохотом обрушивались на нос корабля; Капитан ворочался во сне, вскрикивал, звал своих — Верзилу Дэна, Черного Джека, Свистуна Сэма или Недоумка Тэйлора, — и в ответ ему одно за другим ухмылялись из-за пелены брызг их давно неживые, худые лица.
Заморские имена дрожали на его просоленных губах, шелестели в мозгу, подступали и вновь откатывались, будто океанский прибой, будто крупная зыбь на морских путях к Востоку — к Джакарте и Сингапуру, к Рангуну и Мадрасу, к Бомбею, на юго-запад от Адена — в Момбасу и Занзибар, в Дурбан и Кейптаун. А дальше, к западу и на север — в Монтевидео, Рио, на Ямайку, в Гавану, Корпус Крнсти, Новый Орлеан, на Багамы, в Нью-Йорк. И дальше, дальше… Заморские имена чередой проходили в его спящем, но беспокойном мозгу. Что ни ночь, оживают бури, и вот во взмокшее от пота лицо летит соленая морская пена, ветер ревет в ушах. И даже во сне упрямый разум, неистовый дьявол, лупит, барабанит по натянутым, изболевшимся нервам; страх захлестнул спящего, и бешено мчащийся, вспененный синий вал смыл его с палубы.
Впивая всем существом смерть, он канул на дно бурлящего океана, среди взбаламученного песка… и всплыл только наутро, когда лучи солнца упали на постель и воскресили его — и вновь перед ним постылый день, и вновь он пытается заглянуть в смутные глубины тускнеющего сознания. Все его мысли сходились на одной — бежать…
— Почему вы хотите уехать? — директор уставился на него из-за непроницаемых очков.
«Глаза как у рыбы, — подумал Капитан, — только не такие добрые».
— Я теперь пенсию получаю, — сказал он. — И сестра письмо прислала. Хочет, чтоб я к ней перебрался. Вдвоем, говорит, получше будет.
— Скажите, мистер Стоун, а где живет ваша сестра?
Безжалостный голос застал его врасплох.
— Не «мистер», а «Капитан», — поправил он. — Где живет? Ясное дело, у моря!
— У моря?
— Ну да.
— Вы соскучились по морю, Капитан?
Неужели он готов уступить?
— А мне все равно.
Правильно ли ответил?
— В карте записано, что у вас нет родственников Капитан.
— Знаете, как бывает. Не хотел я ее в это дело впутывать, да кто-то все равно сболтнул, что я здесь.
— Что ж, Капитан, попросите ее приехать, побеседовать с нами, — сказал директор. — Несомненно, мы, как-нибудь все уладим.
Капитан пошаркал ногами.
— Беседовать с вами, а?
— Да. Было бы желательно.
Они посмотрели друг на друга. Капитан хмурился, директор выжидал, прятал глаза за толстыми стеклами очков. Капитан порывисто наклонился:
— Послушайте, разойдемся по-хорошему. К примеру, нет у меня сестры — вам-то что? На набережную не вернусь, даю слово! Сниму себе комнатку где-нибудь в городе и не в свои дела соваться не стану. Сроду не совался. Тихонький буду, чтоб мне провалиться…
— Весьма сожалею, — сказал директор.
— Ни черта ты не сожалеешь! — Капитан вскочил. — Если б вправду сожалел, так не цеплялся бы. Я вам тут не ко двору, меня все ненавидят. Брось, наперед знаю, что скажешь, да только я правду говорю. Начну им рассказывать, в каких краях побывал, а они либо завидуют, либо говорят — брехня! От меня тут одно беспокойство, и сам я как рыба без воды. Все только обрадуются, если я уйду. У тебя ж у самого вроде корабля — надо, чтоб команда была довольна!
— Вас определили к нам по решению суда, Капитан. Притом врач говорит, что здоровье у вас не из лучших…
— Бюрократы! — рассвирепел Капитан. — Всю жизнь с вашим братом воевал и сейчас не сдамся. Чтоб вам сдохнуть!
— Капитан, на рождество мы каждый год устраиваем экскурсию на побережье, — успел директор сказать ему вдогонку.
Капитан хлопнул дверью и, вспомнив белый халат и глаза, увеличенные толстыми стеклами, смачно сплюнул:
— На побережье, чер-р-рт! «А ну, девочки, подберем подол! Ах-ах, осторожней, не замочите свои розовые штанишки!»
И затопал по коридору.
Летними ночами, когда на окрестных холмах горели костры, Капитану снились огни его прошлого. Порой так явственно высвечивалось оно, что Капитан кричал во сне, и соседи по комнате подскакивали на жестких постелях и в дрожащем отблеске костров недоуменно смотрели, как он мечется, заново переживая былое…
— Ух ты!
Вдали, по правому борту, вдруг вырвалось с оглушительным ревом огромное пламя и рассыпалось над морем.
Извержение Стромболи!
Пламя все выше, выше; необъятный фейерверк взмывает, чадя, под самые облака. Пламя — непостижимо как — висит между небом и землей; и вот последний, могучий порыв ветра гасит его — и опять мерцают вдали огоньки деревушки, все та же тусклая горсточка в бархате ночи…
В Неаполе какой-то субъект придержал Верзилу Дэна за локоть:
— Девочка хочешь, синьор? Очень красивый, очень молодой, чистый?
И оскалил великолепные зубы в застывшей, выжидательной улыбке.
— Смотри не заведи куда-нибудь, где к вину всякую дрянь подмешивают, не то башку к чертям проломлю! Парнишке это дело впервой, понял? И чтоб не подцепил он ничего такого! — сказал Верзила Дэн.
— Ну, валяй, парень! — сказал он еще. — Пора уж тебе.
— Что ты, Дэн? А, Дэн?
