— Ну, валяй, парень! — сказал он еще. — Пора уж тебе.
— Что ты, Дэн? А, Дэн?
— Давай, смелей! Пора, не маленький!
Шли вверх, по узкой, темной, ступенчатой улочке, куда-то высоко над городом. Откуда ни возьмись, орава мальчишек, кривляются, клянчат подачку — не протолкнешься. Провожатый злобно замахнулся на какого-то мальчонку, тот вывернулся из-под руки, пронзительно верещит:
— Дяденьки! Дяденьки! Я вас отведу где получше! И подешевле! И девки чистые! Дяденьки!..
Капитан проснулся — перед ним все еще стояло заострившееся лицо мальчонки, черные глаза его запали, во взгляде мольба, руки, тощие, как палочки, торчат из рукавов куцей куртки. Еще не выветрился затхлый запах — смесь пота и табачного дыма. Еще слышался шорох нижних юбок, грешный, постыдный, — так явственно слышался, будто все это было вчера.
— Ну и трещали они, прямо сороки, — сказал он. — А визжали — как чайки; и любил же я их, всех до единой!
Стыд подступил к горлу, как тошнота при морской болезни, и кружили в голове слова — обломки кораблекрушения.
— Ох уж этот мир, — вздохнул Капитан, окончательно очнувшись от сна, — весь мир — у меня в голове!
Еще не раз взлетал он и проваливался вместе с кроватью, и снова его швыряло в пучину и возносило на гребень волны, и ветер бил в лицо, а проснувшись, он обводил очумелым взглядом комнату — найти бы хоть какой островок, где покой обрести…
— Почему вы убежали? — спросили его.
— Я не убегал, — сказал он. — Это что, допрос?
— Мы стараемся вам помочь, — сказал директор, — Вы не в тюрьме, Капитан!
— Так чего ж меня вернули!
Все уставились на него, и он силился принять вызов, дерзко встретить их взгляды. Искал слова — молодые, хлесткие, сильные, чтобы эти люди дрогнули, подчинились ему. Но на ум шли другие слова, слабые, жалостные, взывающие о милости, плаксивые.
— Чего ж вернули-то? — повторил он.
— Значит, вы все-таки убежали? Почему?
— Не убегал я, — выговорил Капитан.
Он попытался было выпрямиться, но не хватило сил: больно ныла спина.
— Я хотел спрятать имущество, — сказал он.
— То, что у вас в мешке?
— Да.
— А почему, Капитан?
— У меня воруют.
— Кто ворует?
— Джейкобс, и еще соседи по комнате.
— А, вы про эту историю с японским веером? Но мистер Джейкобс говорит, вы сами подарили ему веер. И что мистеру Сомнеру слоника из бивня сами подарили.
— Брехня! — сказал Капитан.
Обернулся к помощнику директора в надежде на сочувствие, но куда там!
— Капитан, мистер Джейкобс прежде служил в банке, — сказал помощник. — Он человек честный, все его уважают. Что ж, по-вашему, он — вор?
— Ваш Джейкобс — старый осел. И давно выжил из ума! — заявил Капитан, распрямил спину довольный — вот и прорвались нужные слова.
— Выжил из ума? — повторил директор. — Вы в самом деле считаете, что Джейкобс такой уж дряхлый и выжил из ума?
И Капитан разом сник, довольства как не бывало. В комнате стало вдруг нестерпимо жарко, душно. Он отвел взгляд от этих людей, посмотрел в окно: за листвой платанов заходило солнце.
Настало рождество, но к морю, как обещал директор, не поехали. Вместо этого стариков пригласили осмотреть рыбозавод.
— Кому нужна эта икра? — говорил Капитан он и в автобусе, на лоснящемся, удобном, пахнущем кожей сиденье, с достоинством прямил спину. — Рыбья икра точь-в-точь лягушачья — что ж, прикажете угощаться и делать вид, будто подали настоящую, черную?
— Там вовсе не обязательно икра, — отвечал сосед. — Мальки форели, они, знаете, того… Я был там с дочкой. Там такие садки, и в них — прорва форелей!
— А, как сардинки? — сказал Капитан. — Это, конечно, другое дело!
Оба сидели, точно древние истуканы, глядели, как деревья и кусты пробегают в раме закупоренных окон, за дымчатым стеклом, и не долетал до них запах свежей травы с покатых, огороженных лугов. Не проникал сюда и прохладный западный ветерок — в серебристых, теплых автобусах-коконах уносились они все дальше, мимо сараев и силосных башен, мимо зарослей боярышника и тополей, мимо рек и плотин, вперед и вперед, сквозь этот мир, ставший ровным и гладким под шуршащими шинами.
— Приятный пейзаж, — заметил сосед.
Рассекая островки тени, они мчались по шоссе, обсаженному тополями.
Капитан не отводил глаз от унылой зелени за окном. Эх, увидать бы голубые ели Норфолка, бубиэллу на скалах Сиднея, вереницу пальм, точно зонты осеняющих белые рифы, и финиковые пальмы на берегах Нила…
— Да, — отозвался он, — одно слово: родина.
И улыбнулся, но во рту ощутил легкую горечь…
— Мы же ехали к морю, — сказал он человеку в зеленой фуражке. — Я предпочел бы съездить к морю.
— А мы до него самую малость не доехали, — ответил сопровождавший их санитар. — До берега отсюда километров десять, не больше.
— Вот как! — удивился Капитан. — Всего десять!
— Точно, дружище! Разве ты не чуешь запах моря?
— Меня столько раз дурачили. Говорили, мне это мерещится. Но верно, чую! Да, это ветер с моря!
Санитар рассмеялся…
Когда стемнело, он знал, его уже наверняка ищут. Ну, суматоха! Он ухмыльнулся. В объятиях ночи он в безопасности. Вспомнились непроглядные ночи Аравии.
И снова он шел, снова плыл по дорогам памяти, нигде не задерживался подолгу, не возвращался вспять, плыл все дальше, дальше, пока не ощутил, что голова вот-вот лопнет, как перезрелая слива, и целый мир, заключенный в ней, — моря и реки, горы и озера, дороги, рельсы, туннели и мосты, дома, проселки — все это выплеснется наземь, к его распухшим ногам. Он снова жил высокой-мечтой, снова бродил и плавал по свету. Вновь сражался с теми, кого одолел в прошлом, и презрительно глядел сверху вниз на поверженных, силы возвращались к нему, и тело его вновь стало молодо. Да, этой ночью он вернулся наконец к берегам своей памяти, и опять молод, и жизнь кипит в нем, он готов родиться заново, он очистился, и скверна изгнана из его тела. И вечная мудрость открылась ему.
Он мог бы им все рассказать, подарить им весь свет, этим смертникам, воплощениям отчаянья, этим жалким существам, бледным, чуждым солнца и ветра, жиреющим, ко всему слепым и глухим, — людишкам, которые, кажется, затем и родились, чтобы весь век ждать смерти. Суетились по пустякам и ждали неведомо чего, как обезьяны в клетках, — ни о чем не заботились, знай почесывали зад.
Сколько они потеряли! Он бы порассказал им, дохнул в их бледные, одинаковые лица соленым ветром дальних стран, пускай бы они отшатнулись и слиняли бы их застывшие, сытые улыбки. Дурачье! Дурачье! Дурачье! Он сомкнул губы, затаил дыхание и ничего не рассказал им, запрятал свой прекрасный мир в карман и лишь по ночам украдкой любовался им. При лунном свете крохотная Вселенная выскальзывала у него из кармана. Он поворачивал ее и так и эдак, глядел, как мир этот трепещет у него на ладони, и улыбался спокойно, умудренно. А сейчас он громко рассмеялся во тьме и похлопал себя по карману.
— На мне мир держится! — крикнул он черным силуэтам деревьев.
Утром он снова был стар и слаб и оттого почти не заметил, как лес остался позади и перед ним возник город. Восходящее солнце осветило первый ряд домов. И вот под ногами асфальт, Капитан медленно бредет по нему, а над головой скрещиваются провода, поблескивая в свете утра. Он идет мимо телеграфных столбов — они гудят, будто это проносятся вести из дальних стран; что за тайны гудят в проводах? От ровных зеленых лужаек пахнет свежей травой, сладким ароматом цветов, смешанным с запахами росы и пыли.
В конце улицы стоял трамвай. Опять послышался слабым гул, как от телеграфных проводов, и Капитан тяжело забрался в вагон.
Кондуктор улыбнулся ему, щелкнул замком билетной сумки.
— Далеко едем?
— Я хочу к морю, — сказал Капитан.
— Купаться еще рановато, папаша, — усмехнулся кондуктор.
— Я не купаться, — сказал Капитан. — Просто хочу к морю.
Темная форменная одежда смутно пугала, его.
Они испытующе смотрели друг на друга. Взгляд кондуктора сделался жестче — может, он что-то заподозрил? Ну, ясно, вот еще один, кому ничего не понять… и Капитан протянул пригоршню монет.
— Сколько с меня?
— Размахнулся, папаша! Ты ж не всю колымагу покупаешь.
Кондуктор опять щелкнул замком, закрывая сумку, вернул Капитану сдачу. Протянул руку, дернул звонок.
— Я скажу, где вылезать.
И пошел, покачиваясь на ходу, к передней площадке. Голос его доносился оттуда сквозь стук колес и треск искр.
Капитан уселся на желтое сиденье, вагон мотало, гремели по рельсам колеса. Из дверей домов, точно заводные куклы, выходили люди. И оставались позади, исчезали с глаз долой. На большом перекрестке кондуктор сказал — пора сходить. Капитан оглядел пустынную улицу. Называется «Улица Альбатросов».
