Трамвай, покачнувшись, двинулся прочь, но кондуктор еще успел высунуться из дверей, сказал:
— Море в том конце, папаша. Да ноги не промочи.
Капитан зашагал по длинной сизой дороге.
Повеяло соленым дыханием моря. «Ну, еще немного, — сказал он своим усталым ногам. — Только одолеем тот холм».
Дома остались позади, перед ним выросли дюны. Птицы взмывали ввысь, кружились в безумном небе, казалось, манят белые пальцы…
И вот он на гребне дюны, и оно открылось — море!
Солнце отражается в волнах, катится к нему по мокрому песку, ближе, ближе, прямо к ногам Капитана. Он шагнул навстречу, в самое солнце…
— Солнце! — громко сказал он. — Сердцу холодно, согрей.
Над головой пронзительно кричали птицы.
Море дышало, море вздымалось, падало к его ногам, а когда оно отступало, вода, журча, нашептывала ракушкам о былом, о несчетных минувших днях. Наконец-то он снова пускается в плаванье! Он ликовал, всей грудью вдыхал вольный воздух и ждал мига, который возвысит его до бессмертия. Он и море, равно совершенные, блистательные, — он столь же недоступен боли, невесом, и пусть его снова швыряют бури, пусть ласкает влюбленный ветер, пусть увлекает за собой, волею луны, прилив и мчит к солнцу, и он вплывет в самое солнце легким, неслышным золотым лучом.
Его подбрасывало на волнах, вертело, кренило, пока мир вокруг не замер навеки, и Капитан застыл между пучиной и небосводом. Неотторжимо…
— Какой-то обломок, с корабля, наверно, — сказала девочка и отбежала. На берегу простерлось нечто распухшее, полузасыпанное песком. Волна лениво лизнула худую бледную руку.
— Ой, — тихо сказала девочка.
Слабый ветерок тронул ветви прибрежных деревьев, что-то шепнул ей…
— Ой, что ж это…
Она с плачем бросилась бежать по зыбкому белому песку. Прочь от плеска, от моря — назад, в город.
Перевод В. Болотникова
Поездка была долгая и тяжкая. Временами на черных асфальтовых дорогах трясло ничуть не меньше, чем на пыльных, в выбоинах проселках, — кабина пробиравшегося сквозь ночь автофургона то и дело подпрыгивала-.
Девушка надорвала кожуру спелого банана.
— Бананчик хотите?
— Чего? Не слышу!
— Бананчик хотите?
— А как же. Только очистите мне сами, ладно?
Вот уже третий раз за время пути повторялся между ними этот однообразный разговор.
Водитель был добродушный человечек в замасленной, пропахшей бензином рубашке. Пассажирку свою, ловившую попутку, он подобрал на дальней окраине Сиднея; та простояла больше часу на обочине дороги, тщетно протягивая палец — машины проносились мимо. И как же она была благодарна, когда огромное многоколесное чудище одышливо запыхтело и, громко втянув воздух, остановилось перед нею, а из кабины выглянуло дружелюбное лицо водителя!
— Вам куда? В Мельбурн?
— А вам куда? — настороженно осведомилась она.
— В Мельбурн.
— Отлично. Я с вами.
Девушка подхватила свои пожитки, аккуратно сложенные в мешок из-под пшеницы. Водитель наклонился и взял у нее мешок.
— Осторожней, там пластинка!
— Будет полный порядок, детка.
И он переложил мешок в маленькую кабину.
Она прикинула высоту подножки, с разбегу вскочила на нее и плюхнулась на сиденье рядом с ним. И вот уже фургон ползет дальше, медленно, милю за милей одолевая свой невеселый путь… Она проснулась оттого, что в глаза ей ударил яркий, флуоресцирующий свет, и часто заморгала.
— Вы уже почти на месте, — ухмыльнулся водитель.
— Который час?
— Половина второго. Ночевать где будете?
— У друзей. Тут у меня где-то есть адрес.
И она стала рыться в своем мешке.
— А что там у вас за пластинка?
— Другу в подарок.
— И вы тащили ее из самого Квинсленда?
— Да.
— Можно было в Мельбурне купить, знаете ли. А так — только лишние хлопоты.
— Нет, — возразила она твердо. — Мне нужно отдать ее сразу, как только я его увижу.
Водитель понимающе кивнул. Фары встречной машины на миг высветили его профиль.
Улицы Карлтона были погружены во мрак и безмолвие, и хриплые жалобные завывания огромного автофургона эхом отзывались в проулках, вибрировали в старых трубах домов и перебудили всех спящих животных в округе.
Девушка занервничала.
— Если можно, остановите на этом углу, дом я найду.
— Да я вас, знаете ли, до самой двери могу довезти, — ответил водитель.
Но так все бы завершилось чересчур гладко и как-то унизительно. Девушка вдруг почувствовала, что стыдится этого фургона, который с такой бережностью, с такой верностью доставил ее к месту назначения.
— Может, мне погудеть — пусть знает, что прикатила его любовь, а?
И водитель лукаво ухмыльнулся.
— Не надо, — бросила она поспешно и спрыгнула на мостовую. Потом, задрав голову, подозрительно его оглядела. Он рассмеялся, запустил мотор, с силой захлопнул дверцу.
— Еще увидимся, лапочка.
И металлическое чудище неуклюже уползло.
Теперь она была одна-одинешенька.
Что же это будет? От волнения у нее взмокли ладони, желудок отяжелел, словно она наглоталась сырой глины. Веки набрякли, опустились, и ей почудилось, что черная полоса дороги чуть сдвинулась.
В доме, номер которого значился у нее на бумажке, было оживленно — ритмичная музыка модной пластинки, громкий смех. Старый такой, двухэтажный, с выгоревшей краской и разбитым окном, он стоял в ряду домов, примыкавших друг к другу. Через перила балкона перегнулись несколько человек, и среди них юноша лет двадцати с небольшим: на шее — ожерелье из яблочных семечек, в руке — стакан с пивом.
— Что там, в мешке? — весело спросил он.
Девушка вскинула глаза:
— Моя злющая мачеха, — холодно бросила она.
Он ухмыльнулся.
— Волоки ее наверх.
— Я ищу одного человека… — начала было девушка, но ей помешали: какого-то молодого джентльмена стало выворачивать, и рвота полилась на кусты живой изгороди под балконом.
— Входи-ка ты лучше в дом, — крикнул ей кто-то. — Не то вымокнешь до нитки.
Громкий смех на балконе. Девушка с благодарностью приняла приглашение, но с верхнего этажа никто не спустился, чтобы встретить ее, и, когда она очутилась в полутемном коридоре, у нее почему-то было такое чувство, будто она вошла без спроса.
Вдоль стен в зеленоватых винных бутылках горели свечи, а в комнате, на другом конце коридора, в огненно-красном свете мелькали в такт музыке яркие балахоны, изношенные джинсы, босые ноги, и слышно было серебристое позвякивание колокольчиков, прикрепленных к запястьям и лодыжкам танцующих. Музыка перекрывала шум голосов, но вот кто-то рухнул на проигрыватель. Раздался возмущенный крик, потом другой, такой же сердитый, в ответ. Мужчина и женщина начали браниться между собою, и, пока они честили друг друга на все корки, шум в комнате стал понемногу стихать.
В коридор спустился с балкона тот самый юноша в ожерелье из яблочных семечек и взял ее мешок.
— Входи же, — сказал он.
— Я… Право, не знаю… М-м-м… Я ищу одного человека…
Но он ушел, не дослушав, и она нехотя последовала за ним.
Вся компания посмотрела на возникшие в дверях фигуры. То не был пристальный или хотя бы заинтересованный взгляд, скорее в нем была отрешенность, с какою лениво жующие коровы взирают на птичек, усевшихся где-нибудь поодаль на изгороди.
Перебранка прекратилась на миг, потом вспыхнула снова, с еще большей свирепостью.
— Ты откуда, рыбонька? — крикнул кто-то, обращаясь к девушке.
— Из Квинсленда, — напряженно прозвучало в ответ.
Слова эти как бы послужили сигналом — вечеринка вдруг опять забурлила вовсю: один заорал, что Квинсленд — полицейский штат, другие захрюкали и забегали вперевалку, изображая свиней;[14] третьи затянули песни протеста и бунта.
Между тем проигрыватель наладили и запустили опять, перебранка стала еще яростней, и шум вечеринки с новой силой врезался в молчание ночи. Чья-то рука ухватила бутылку с кларетом, налила вина в стакан и протянула девушке.
— Ты что здесь делаешь?
— Ищу одного человека.
— Кого?
— Джона.
— Джона — а дальше как?
— Я… Ну, я не знаю, как его фамилия. Он студент. Изучает право и гуманитарные.
Отчетливо-громкий вздох.
— И это все, что тебе о нем известно?
— Конечно, если б я его увидела, то узнала бы сразу: длинные такие каштановые волосы, бородка. Всегда в синих джинсах, рубашка — из американского флага…
— Да таких — тринадцать на дюжину! — воскликнул тот, что подал ей кларет.
— Но он живет здесь.
— То есть как — здесь? В этом доме?
