Девушка улыбнулась.
Качающиеся звуки «Военного реквиема» неслись ей вслед, пока тишина переулка вдруг не сменилась уличным шумом.
Перевод С. Митиной
На западе — Ветряная мельница
Солдат заступил на этот пост у рубежа две недели назад. Никто пока не появлялся. Ограда — проволока под током — рассекает пустыню, тянется с севера на юг, с юга на север, все прямо, прямо, насколько хватает глаз, никуда не сворачивая, не меняя направления. Днем дальние участки ее мерцают, парят в знойном мареве. Лишь в сумерки все становится на свои места. Ограда высотой в десять футов, и нигде никаких разрывов, проход только у солдатского поста. Хотя, может, дальше, милях в двадцати, есть и еще такой же пост. А может, и нет. Может, этот разрыв единственный, и никакого другого входа-выхода в ограде нет — кто его знает, ему ничего не сказали. Кроме одного — что он не должен задавать вопросов. Инструктируя солдата, офицер сказал лишь то, что счел необходимым: территорию к западу от рубежа следует считать Соединенными Штатами, хотя на самом деле это не так, а к востоку — Австралией, что так и есть; пересечь рубеж в этом пункте можно позволить лишь американским военным, имеющим специальный пропуск Южного командования. Солдату дали фотокопию старого, двухлетней давности, пропуска и на грузовике доставили на пост. Вот и все.
В Соединенных Штатах никто не инструктировал солдата по поводу рубежа, солдат про него и слыхом не слыхал. Никто нигде не объяснил, идет ли рубеж на всем протяжении по прямой или то, что видно с поста, лишь часть огромного кругового ограждения; никто не потрудился упомянуть, какова общая протяженность рубежа. Может, он идет через всю Австралию с севера на юг и делит ее пополам — почем знать. Но даже если итак, солдат понятия не имел, где проходит рубеж, не мог бы прочертить его на карте. Вместе с двумя поварами, пятью джипами и прочими припасами его самолетом перебросили из Америки, прямо с военно-воздушной базы в Иелламби. После того как они приземлились, никто не объяснил ему, где он находится, и карт никаких не было, и про него самого вспомнили только через пятнадцать часов.
В общем, этот рубеж где-то в Австралии, а где именно — кто его знает, может, параллельно идет и еще одна такая ограда, а может, их несколько сот, и от одной до другой тридцать миль. Может, даже один рубеж получше, другие похуже, и не все проходят по этой пустыне, где уныло звенит тишина и в проволоке гудит ветер.
Дорога пересекает рубеж почти под прямым углом. Но угол не совсем прямой, и от этого уже две недели разбирает досада. Первую неделю он не понимал, что же это ему досаждает — какая-то маленькая, но упрямая помеха, будто камешек в башмаке.
Угол между асфальтовой дорогой и рубежом не в точности прямой. Примерно восемьдесят семь градусов. А через месяц недостающие три градуса, пожалуй, будут досаждать еще сильней.
Стоя на двойной белой полосе, бегущей посреди дороги, солдат с размаху отфутболивает с асфальта красный осколок булыжника назад, в пустыню.
Долговязый солдат сонно покачивается в кресле на пороге своего дома-фургона, невидящим взглядом смотрит сквозь запыленные стекла солнечных очков. Три недели назад ему объявили: можно взять с собой ящик определенного размера с личными пожитками. И он смутно представил, что его ждет впереди. Не первый год он служит, побывал в разные времена в разных странах и уж кресло подобрал как раз под размер ящика. В оставшееся место засунул журналы, детективы и еще Библию. О Библии подумал в последнюю минуту. И сам тогда удивился, но с тех пор ни разу и не вспомнил о ней, не заглянул в нее.
Когда укладывался, был уверен, рано или поздно из-за кресла придется выдержать бой. Ему-то виделся лагерь. А оказалось, нет тут никакого лагеря, один только фургон у проволочного рубежа.
Солдат чистит, протирает стекла солнечных очков, которые сделаны по рецепту в Далласе, штат Техас, и встает с кресла. И как всегда, стукается головой о притолоку. Очень высокий и оттого сутуловатый, он теперь из предосторожности сутулится больше прежнего. Сколько раз уже стукался головой, теперь на самой макушке, где в коротко стриженных волосах просвечивает плешь, точно на старом рыжем ковре, образовалась незаживающая ссадина.
Нет, это не дом-фургон, никакой не дом-фургон. Скорее алюминиевый гроб, — алюминиевый гроб на эдаком вертящемся основании, вроде тяжелого орудия на вертлюге. Зачем такое придумали, не поймешь, но уж он воспользовался устройством, поворачивает фургон то так, то эдак — чтоб дверь не приходилась против ветра. Сменяет поле обзора — вот как он это называет, сменяет поло обзора.
Но как ни поворачивай фургон, перед глазами все то же. Только одно и меняется — расстояние, на какое видна проволочная ограда. Ведь ничего другого тут нет — ни гор, ни трав, один только ветряк на запад от рубежа. Капрал, который привез его сюда на грузовике, говорил, в пустыне хоть что-то растет, когда пройдет дождь. Капрал говорил, дождь прошел два года назад. Он говорил, тогда по всей пустыне зацвели мелкие цветочки и трава повылезла.
Раз-другой солдату вздумалось сходить к ветряку, просто так, ни с того ни с сего. Ему все одно, зачем она тут стоит, эта ветряная мельница, а только она вроде дороги — досаждает.
Солдат запасся патронами, прихватил две гранаты, автомат и, пока шел по раскаленной каменистой пустыне, все оборачивался на фургон и на просвет в проволочном рубеже, где его пересекает дорога. Еще не дойдя до ветряка, он валится с ног от усталости — может, ветряк оказался дальше, чем думалось, а может, и другое — чего ради надрываться, ни черта нового там не найдешь.
Позавчера он подошел довольно близко, даже слышал лязг — в тишине пустыни донеслось до него эдакое металлическое позвякиванье. Только он один в целом свете и мог сейчас слышать этот лязг. Он плюнул наземь и смотрел, как плевок испарился. Потом дал в сторону ветряка несколько очередей из автомата. А потом повернулся и поплелся назад, по шее — мурашки.
Когда он забрался в фургон, термометр там показывал сто двадцать по Фаренгейту.
Стены были хорошо изолированы: примерно один фут три дюйма толщиной. Но он просто не мог держать дверь закрытой, а при распахнутой двери аппарат для кондиционирования воздуха забарахлил и наконец вовсе перестал работать. Солдат не доложил о поломке, виноват-то он сам. Ну даже приехали бы из Иелламби, починили кондиционер, все равно он опять будет оставлять дверь настежь, и тот опять выйдет из строя. И из-за двери пришлось бы спорить.
Ему нужен воздух. Так повелось с детства, в четырех стенах он задыхается. Без свежего воздуха у него болит голова, а кондиционер совсем не то, что свежий воздух. Может, другие солдаты на других постах у этого рубежа — если есть тут еще солдаты — сидят в фургонах и ведут наблюдение за пустыней через толстые оконные стекла. А он так не может. Он любит свежий воздух.
Свежий воздух нужен был ему в детстве, нужен и по сей день, и теперь, на сорок третьем году, своими боями за право держать окна открытыми он даже в некотором роде прославился. Он длинный и тощий и вовсе не рожден бойцом, но волей-неволей выучился воевать, потому что без свежего воздуха ему не житье. Воюет он не по-честному, и многие сочли бы его приемы подлыми, но он умеет добиться своего, а только этого ему и надо.
Скоро он выйдет из фургона и наберет еще ведро скорпионов. Делается это проще простого. Пустыня чуть не сплошь изрыта ямками, от одной до другой два-три дюйма. Если залить ямку водой, скорпионы выползают наружу. Вот потеха, как будто хотят напиться. Он тихонько смеется и заговаривает с каждым скорпионом, едва тот покажется из норки. Когда скорпионы всплывают, он зачерпывает их кофейной кружкой и вываливает в синее ведерко. Потом, собрав побольше, ошпаривает весь улов кипятком из артезианской скважины. Так вот у него и набирается ведерко скорпионов.
К северу от дороги он разметил на глазок сетку координат. По его подсчетам, в каждом квадрате (он выложил их пустыми бутылками и пивными банками) примерно ведерко скорпионов. Каждый день, пока он здесь, он будет очищать пустыню от ведерка скорпионов, вот какой у него план, план этот родился только вчера. Сейчас, можно считать, один квадрат уже очищен.
Солдат обувает тяжелые форменные башмаки, встает с кресла и идет на поиски вчерашнего ведерка. Снаружи солнце так и слепит, даже в темных очках поневоле прикрываешь глаза. Сильней всего слепит алюминиевый фургон. Все вокруг будто на одной из тех передержанных обесцвеченных фотографий, которые получились у него в Вашингтоне. Синее ведерко стоит там, где он оставил его вчера вечером, — возле генератора. Теперь, когда кондиционер не работает, генератор угомонился, его почти не слыхать.
